Перри отправился из Нью-Йорка в Аннаполис, где на борт «Миссисипи» поднялся президент США Миллард Филлмор, чтобы пожелать команде успеха. Фрегат загрузили углем, и он взял курс на Норфолк – оживленный небольшой портовый город в штате Вирджиния с населением в шесть тысяч человек, как свободных, так и рабов. Кораблей в его порту было больше, чем домов в самом городе. Здесь Перри проследил за последним этапом погрузки и удостоверился, что «Миссисипи» и остальные корабли его эскадры запаслись всем необходимым: пресной водой, свежими овощами и фруктами, гамаками, грогом, перьями и чернилами. Нельзя было забыть и дары для японцев[719], которые собирали несколько месяцев: земледельческие орудия, книги, рулоны фабричной хлопчатобумажной ткани, знаменитые револьверы Кольта. Самым ценным грузом на борту «Миссисипи» было послание от президента США императору Японии[720], написанное на трех языках: английском, голландском и китайском. В нем содержалась просьба о «дружбе» и «торговом взаимодействии», в частности имелось в виду снабжение американских судов провиантом и водой, а также оказание помощи американским морякам, потерпевшим кораблекрушение. Кроме того, в письме президента явно рекламировалась Калифорния – новый богатейший штат, имевший «ежегодно шестьдесят миллионов долларов золотом»; и с недвусмысленной гордостью сообщалось, что американские пароходы могут достичь берегов Японии всего за восемнадцать дней. Внешне послание было оформлено с не меньшей солидной самоуверенностью и демонстративной властностью – большой лист пергамента с текстом, завернутый в синий бархат и уложенный в ларец из розового дерева; там же лежала печать Соединенных Штатов Америки, отдельно помещенная в золотую шкатулку[721].

Подписанное президентом обращение покоилось в своем ларце, эскадра была полностью снаряжена – и коммодору осталось лишь отплыть. Тяжело нагруженный фрегат «Миссисипи», осевший в воду на три фута глубже, чем обычно[722], покинул Норфолк 24 ноября 1852 года. Перри направился в Эдо.

В описываемое время Цунено и Хиросукэ служили уже другому хозяину[723] – Хондэ Сукетоси, господину области Иияма. Его особняк стоял всего в квартале от дома первого нанимателя Цунено[724], знаменосца Мацудайры Томосабуро. Оттуда было рукой подать до квартала Минагава-тё, где она провела в доходном доме свои самые первые, такие несчастливые недели в Эдо. И все-таки нельзя сказать, что Цунено вернулась к тому, с чего начинала. Теперь она была замужней женщиной и накопила изрядный опыт работы в домах самураев. Прошло почти пятнадцать лет с тех первых дней, когда Цунено, ничего не знающая о большом городе и никому в нем не знакомая, чувствовала себя совершенно сбитой с толку. Когда она, сидя в своей холодной комнате, до поздней ночи переводила бумагу и масло для лампы, сочиняя письма родным, которых отчаянно не хотела терять. Сейчас ей сорок восемь лет. Почти все ее тогдашние адресаты умерли. Она девять лет не видела Этиго, ее связь с родной деревней практически оборвалась. Цунено все еще работала, все еще боролась за свою жизнь в Эдо. Потери она исчисляла в могильных камнях, находившихся слишком далеко от нее, и в письмах, больше не приходивших. Но теперь она знала, где ее настоящее место. Теперь Цунено могла претендовать по крайней мере на одну, пусть маленькую, но с трудом завоеванную победу: она наконец стала полноправной жительницей Эдо.

В начале 1853 года Цунено заболела[725]. До этого она уже не раз хворала – а надо сказать, что в XIX веке любого, кто достигал среднего возраста, можно было смело называть выжившим. Но на этот раз все протекало иначе. Очевидно, ее свалила одна из тех «простудных болезней», которые характеризовались ярко выраженными проявлениями то жара, то озноба[726]. Пройдет несколько десятилетий, и в таких случаях врачи будут ставить уже более точный диагноз – тиф, малярия, грипп. Шли недели, но болезнь не отступала. Хиросукэ позвал врача, который продал им лекарство, однако пилюли не возымели действия. Тогда он нашел второго лекаря, предложившего другое средство, но Цунено отказалась его принимать. «Я уже не вытяну»[727], – заявила она, и Хиросукэ понял, что жену ему не переубедить. Она оставалась такой же упрямой, какой была всегда. Через некоторое время Цунено полегчало, и она даже смогла выпить немного саке. Однако вскоре положение снова ухудшилось. Хиросукэ на какое-то время отпросился у хозяина. Он уверял, что делает для жены все возможное. «Я забочусь о ней сам, без чьей-либо помощи»[728], – выводил он дрожащей рукой, и в письме угадывался его брюзгливый старческий голос.

Это письмо Хиросукэ отправил Кихаку – племяннику Цунено, тому самому мальчику, которому она когда-то посылала медные монетки. «Наверное, он уже совсем большой?» – спрашивала она Гию в своем давнем письме[729]. Но то было много лет назад. Теперь двадцатиоднолетний Кихаку уже принял сан и возглавил храм Ринсендзи. Свою тетю он не видел с детства. Получив весть от ее мужа, Кихаку написал вежливый ответ и вложил в письмо две мелкие золотые монеты, извинившись за то, что больше прислать не может[730].

Пока Цунено мучили то озноб, то жар, Перри и его команда находились на Маврикии[731] – небольшом острове с плантациями сахарного тростника, расположенном к востоку от Мадагаскара. За предыдущие месяцы корабли коммодора пересекли Атлантику и обогнули мыс Доброй Надежды. Маврикий представлял для экспедиции особый интерес. И не только потому, что портовое хозяйство на острове содержалось в идеальном порядке (Перри даже решил составить отдельный рапорт для Службы маяков США: им было чему поучиться у местных управленцев). Но главное – именно здесь, на Маврикии, где еще в 1835 году Британская империя отменила рабство, Перри мог увидеть и изучить последствия подобного шага. Без сомнения, он знал и обдумывал эту тему, которая являлась основной во всех политических дебатах его страны. Британцы сразу после отмены рабства начали ввозить на Маврикий рабочих из Индии, которые и заменили на плантациях невольников-африканцев. Из писем Перри известно, что результаты этого его впечатлили, поскольку плантаторам удавалось сохранять свою прибыль.