– Ваниль. Мускатный орех, – произносит он с удивлением, – и корица?

– Все пряности Дальнего Востока, ваше… господин Летучая Мышь.

– Арман, вы говорили мне, что она красавица, но ни разу не упомянули о том, что она умна. Это слышно по ее низкому, мелодичному голосу. Он доставляет мне наслаждение.

Ришелье внимательно наблюдает за нами, взгляд его перескакивает с короля на меня, ничего не упуская.

– Я никогда еще не встречал женщину более умную, сир, – отвечает он, ловит мой взгляд и подмигивает.

По какому-то таинственному знаку короля все прочие Летучие Мыши улетучиваются, и только одна – сам король – остается наедине со мной в маленькой комнатке.

Мы беседуем целый час: о моем покойном муже, о детях короля, о его планах перестройки в Шуази, о том, как идет нынешней зимой охота. Затем оживленно обсуждаем достоинства «Писем об англичанах» Вольтера.[28] Хотя я и пыталась ускользнуть от него, что-то удерживало меня на месте. Думаю, чистое тщеславие. Я ведь знала, что в толпе, собравшейся внизу, добрая сотня – да нет, две сотни, да что там, добрая тысяча – женщин, замужних, одиноких, вдовых, отчаянно ищут в эти минуты одну-единственную Летучую Мышь. А он вот взял и позвал к себе меня.

– Могу ли попросить вас о милости? – спрашивает он вдруг.

– Конечно же, господин Летучая Мышь.

Я уже знаю, о чем он хочет попросить. Вижу по его глазам, в которых детская надежда смешана с высокомерием. Чтобы не заставлять его просить, а то и умолять – это недостойно короля, – я развязываю маску и открываю лицо.

– Боже, да вы красавица! – восклицает король с видимым удовольствием.

Он отвечает мне такой же милостью. Глядя на него вблизи, можно смело сказать, что он так же красив в жизни, как и на картинах. Странное ощущение: я так много видела портретов этого человека, а вот сейчас он сидит передо мной во плоти и крови – не только сидит, но наклоняется так близко, как это позволяет мой наряд.

Возвращается Ришелье и говорит королю, что долг призывает его.

– Некий ангелочек, состоящий в родстве с госпожой Пряностью, желает видеть вас.

Так Луиза, значит, Ангел. Как это неоригинально.

– Мадам, я очарован. Совершенно очарован. Надеюсь, скоро я смогу увидеть вас при дворе. Очень скоро.

Я скромно потупила взор.

Король уходит, а я остаюсь. Не хочется прямо сейчас возвращаться в это столпотворение, где потные мечты перемешаны с испариной и все это слишком крепко пахнет. Я смотрю на Мраморный двор и замечаю одинокую Летучую Мышь, прислонившуюся к колонне, – Аженуа – и небольшую толпу, собравшуюся вокруг почти обнаженной римлянки, которая, кажется, потеряла свою накидку. Интересно, что сказал бы Аженуа, если бы узнал, что король строил мне глазки. Повел бы он себя подобно Флавакуру? Сказал бы, что проткнет короля шпагой, если тот осмелится взглянуть на меня еще хоть раз? Сомневаюсь. Флавакур – грубый солдафон, а Аженуа – искушенный царедворец, он скорее голым вбежит в спальню королевы, чем осмелится оскорбить своего короля. Нет, Аженуа тихонько отойдет в сторонку, в этом я не сомневаюсь. Если… если от него это потребуется.

Я стою у окна еще час, дрожа от холода, наедине с целым сонмом противоречивых чувств. Я польщена, смущена, горда. Во мне бушуют мириады мыслей, порожденных необычным свиданием. Я ощущаю ту силу, которая появляется, когда в тебе пробуждаются желания. Внизу замечаю большую черную шляпу, похожую чем-то на летучую мышь. Она кружит и кружит по двору – это тетушка разыскивает меня. Я не наивная дурочка: к утру все придворные, весь Версаль, будут знать, что меня приглашал к себе король. Повелит ли он мне явиться ко двору? Может ли он так поступить? И что мне делать, если такое повеление будет? Пытаюсь представить себе, как король целует меня. Каково это – когда тебя целует сама Франция?

Когда я возвращаюсь из своего уединения, Аженуа набрасывается на меня с упреками за то, что я всю ночь избегаю его. Я сумела найти только одно слабое оправдание: меня напугало ожидание взрыва нашей страсти, вот я и спряталась. Сейчас время уже упущено, у нас нет ни малейшей возможности ускользнуть. Какая-то часть меня сожалеет, что не удалось удрать вместе с ним через черный ход, когда такая возможность еще была. А теперь… почти всю весну и лето Аженуа здесь не будет. Он заявляет, что лишь одно способно поддержать его в долгие месяцы предстоящей разлуки – мысль о том, что по возвращении его будет ждать сладкая награда, мой нектар. Довольно глупые слова, я даже не собираюсь краснеть, когда он это произносит. И все же его отъезд заставляет меня почувствовать пустоту и одиночество, окружающие меня.

Через две или три недели я остаюсь в доме одна. Гортензия поехала в Пикардию навестить сына, а тетушка осталась в Версале. И тут во дворе раздается какой-то шум. Странно, кто бы это мог быть. Уже одиннадцатый час вечера, а тот, кто появляется в такое время, может принести лишь дурное известие. Я обхватываю себя руками, но вот входит лакей и голосом коронованной особы возглашает:

– Прибыли доктора, которых вы пригласили, мадам!

Не приглашала я никаких докторов.

– Просите.

В библиотеку входят двое мужчин в огромных черных париках – нелепая мода, доставшаяся в наследство от прошедшего столетия. Я сразу узнаю Ришелье и уже собираюсь спросить, что он здесь делает, как вдруг понимаю, кто играет роль второго «доктора». Ах! Тут же приседаю в реверансе и широким жестом приглашаю их садиться.

– Вина… – приказываю я лакею, – вина со специями.

– Вино со специями! – радостно восклицает король. – С каким удовольствием я его выпью!

Той весной «доктора» навещают меня еще дважды, и всякий раз король бросает на меня красноречивые многообещающие взгляды. Я пока не могу понять, что мне делать: то ли лететь навстречу такому будущему, то ли бежать стремглав куда подальше. А что скажет на это тетушка? И Гортензия? И Луиза? Не все ли мне равно? Три сестры – в высшей степени невероятно, совершенно невозможно. А как быть с Аженуа?… Разве можно разделить сердце на две половинки? Я, несомненно, люблю Аженуа, а короля… Впрочем, меня всегда влекли приключения.

Однажды ночью, когда «доктора» уже уходят, Ришелье наклоняется ко мне и шепчет, что король настолько захвачен мною, что безразличен к возможному скандалу.

– Страсть его столь сильна, что способна преодолеть всеобщее осуждение, связанное с тем, что неприлично трахать трех сестер поочередно. А что вы скажете по этому поводу?

– Скажу, что ваши слова столь же грязны, как и ваши мысли. – Я подавляю улыбку: его смелость порой очень привлекательна.

– Тогда постарайтесь его поощрить, – продолжает Ришелье. – Давайте при нашем следующем посещении? Он не привык упрашивать, чтобы ему подали ужин. Или, если угодно, не станет лаять, чтобы ему бросили кость.