— Вы умный человек. Да, так, — сказал он, причем сразу.

— Но тут остается небольшой вопрос насчет того, чтобы у Согда всегда были деньги на закупку товара и на караваны, — продолжил я. — Мансур, грабеж моей страны разорит вас. Потому что грабить уже почти нечего. Вам нужны бедные подданные? Которые ищут всеми силами торговые пути в обход ваших земель? А это мы умеем. Как раз моя семья этим и прославилась много десятилетий назад. Далее, мы ведь об этом говорили — лучшие из лучших уже сбежали из Самарканда в Чанъань. Вам это принесло выгоду? А те, кто не уехал… Вам нужно, чтобы толпа разоренных шла к нашему общему знакомому в Мерве?

Он молчал и нехорошо улыбался.

— Я не ихшид Согда и не ваш эмир в этих землях, — продолжал я. — Но вы видели самаркандцев в бою, и не только в бою. Не надо быть ихшидом, чтобы напомнить вам: в наш золотой век над землями Согда была власть каганов, была и другая власть. К самой этой власти нам не привыкать. Если бы Самарканд не соперничал с Бухарой, а та — с Чачем, тогда другое дело. А так — когда у каждого города свой властитель… Без империи нам не обойтись, к сожалению или к счастью. Далее, если Самарканд процветает, то власть ваша прочна. Если нет — вы получите один большой Мерв. А потом — потом вы нас потеряете. Мне не надо об этом с вами договариваться. Это то, о чем вы должны со мной договариваться. Словом, Согд заслужил того же… что и Иран. Это нужно вам. Это нужно нам.

Мансур вздохнул и перевел взгляд на реку. После чего неожиданно спросил:

— Вы поедете в вашу любимую Поднебесную империю?

Это вряд ли было сигналом к тому, что можно говорить о пустяках. И с ответом я, похоже, угадал:

— По крайней мере, это то, чего я бы хотел… Хотя не сразу, есть еще дело в Мерве. Но, отвечая на ваш невысказанный вопрос, — да, если в Согде будет твориться то, что творилось все эти годы, кто-то в Чанъани может заинтересоваться землями, которые плохо лежат. Более того, лежат к северу от вечного врага — тибетцев — и к югу от Великой Степи… И тогда будет много проблем.

— Кто из генералов императора сильнее всех? — быстро перебил меня он.

— Есть парочка, — вздохнул я. — Заметьте, что все — иноземцы, люди коренного народа хань войну ненавидят. Гэшу Хань. Тюрк. Бит бывал чаще, чем побеждал, но опытен и осторожен. Сейчас известен скорее своими музыкантами и вином, чем победами. Из прочих — если только Гао Сяньчжи, который обманул две армии, тибетскую и свою, и так победил — помните, я вам рассказывал? Он тоже не хань, он из народа корё… Но он сейчас наместник большой провинции, как раз за Небесными горами, к востоку от нас — от вас, я должен был сказать. В общем, от ваших… и, следовательно, наших границ. И — да, Мансур, я буду присматривать за тем, что там у них, в Поднебесной, происходит. А брат мой, который читает ту же книгу, что и вы, будет присматривать за Самаркандом. И какие-то вещи мы будем рассказывать вам. Хотя, скажу вам, Светлый император вряд ли согласится на такую авантюру, как поход на Запад, — хватит ему и того, что в Фархане имперские посланцы чувствуют себя, как дома. А лезть еще дальше, на Самарканд… Нет, нет, слишком глупо… Но все идет к одному: вам нужен новый эмир Согда. Который уважал бы дом Маниаха и другие подобные дома, а они помогали бы ему. И который знал бы, кто такой на самом деле Абу Муслим. Как насчет Халида, сынишки вашего наставника малолетних? Как он вовремя тогда оказался на той дороге…

— Халид нам нужен здесь, — дернул плечом Мансур.

— Ну, хоть бы Зияд ибн Салех, — не отставал я. — Он будет попросту рад оказаться как можно дальше от полководца. Он устал его бояться.

Мансур подумал, погрыз ноготь.

— Но ведь он его убьет.

— Конечно, убьет, — вздохнул я, хорошо понимая, кто и кого уничтожит. — Но, может быть, и нет. И вообще — кто-то ведь нужен.

Мансур кивнул. Мы замолчали. С реки послышались плеск весел и доносящиеся по воде разговоры лодочников.

— Скоро здесь будет шумно, — с завистью сказал я. — Подумать только — целый город с рынками, криками, звуками ута и танбура.

— А что такое танбур? — без выражения сказал этот человек.

— Вы знаете, что такое танбур, — так же мрачно ответил ему я. — Знаете и то, что город этот будет жить не вашей, а своей жизнью — как и ваш шустрый сынишка, Мухаммед. Да, да, я могу говорить о детях, не падая в обморок… Так вот, это ваше дитя, но на отца он будет похож разве что наполовину. И вы тут ничего не измените. Может быть, он будет не только терпеть музыку в своем городе или дворце, но даже покровительствовать музыкантам. Знаете, ведь музыка — это просто звуки нашей жизни, только им придана гармония и строй, чтобы мы, несчастные, поняли, как прекрасна эта жизнь, — продолжал я. — Например — басовые струны, большие гонги и барабаны всегда напоминают мне несущийся по степи кавалерийский отряд: его так же ощущаешь не ушами, а ногами, когда дрожит и трясется земля.

— М-м, — сказал мой собеседник, складывая пальцы лопаточкой и зачерпывая ими еще одну горстку жирно блестящего риса с редкими зеленоватыми восковыми изюминками. Затем он с неудовольствием осмотрел эту горстку и быстро отправил ее в рот.

— Я вообще-то, жалею, что не умею записывать музыку знаками на бумагу, — продолжал я, глядя на остывающий плов. — Обидно — меня не станет, и музыка исчезнет. Она всегда начинает звучать в моей голове во время ночного перехода по пустыне. Представьте: целый купол звезд тихо поворачивается над головой, по ним идет твой караван, — но если бы звезды звучали, то это были бы тихие голоса колокольчиков от цимбалов. Ведь звезды — это тоже музыка. Ноги верблюда отмеривают ритм, и ритм этот — опять музыка. Ты качаешься и качаешься под этот ритм в седле, и тут возникает голос… женский голос, то ли в твоей голове, то ли он и вправду звучит… и всегда, век за веком, будет звучать среди этих холодных и голых камней. Как будто женщина, прекрасная и любящая тебя женщина, тихо поет, не разжимая губ, — а это звук великолепного инструмента, скрипки из Ху, никакой другой не может так трогать сердце. И вот звучит этот голос, и тебе в нем слышатся слова: «помнишь меня?». И еще — «найди меня».

Тут я остановился и поднял глаза.

Мансур смотрел на меня с бесконечным терпением, ожидая, когда же я закончу.

Этот человек действительно не любит музыку, понял я — и покорно вздохнул.

— Гюль, — сладостно вытянул губы трубочкой работорговец, так, что слово это прозвучало с явным персидским акцентом: «гёль».

Конечно, цветок есть цветок, на каком языке его не называй. Но все же мне кажется, сколько бы ни дал древний Иран миру — всю эту поэзию, музыку, купола и колонны, замечательные рисованные миниатюры, — вот это слово, значащее просто-напросто «цветок», останется самым большим его подарком нам всем. «Хуа», произносится оно в Поднебесной империи, и я вижу эфемерное белое кружево хризантемы или пиона. «Гюль», говорят в этих каменистых краях, и в твоих ноздрях появляется пряный запах розы.