— Она сильна, как лошадь, — продолжал работорговец, — но если вы устали от битв, то откиньтесь на подушки, — и она станет, наоборот, всадником, оседлает вас и будет скакать, издавая стоны и сжимая теплыми бедрами, пока вы не отошлете ее вон. Это редкий товар, и я берег ее для редкого покупателя. Никогда не давал солнцу и пыли коснуться ее лица.

Тут он медленно и торжественно откинул сероватое покрывало с лица «редкого товара».

Мне лениво улыбался широкий и чувственный от с белоснежными зубами. Черные, любопытные, как у птицы, глаза рассматривали меня с откровенным интересом.

Смуглое, очень смуглое лицо с горбатым, изящно изогнутым носом. Это было, впрочем, странное лицо — все черты его казались чересчур большими. У меня мелькнула мысль, что если бы этот рот был еще чуть-чуть шире, нос еще капельку длиннее, а глаза еще больше сдвинуты к вискам, то такое лицо попросту бы пугало.

— Лет двадцать-двадцать пять. Из мединцев, похоже. Народ арабийя. Она говорит хотя бы на иранском, если не на согдийском? — поинтересовался я.

Торговец честно пожал плечами, как бы намекая, что много слов от такого товара мне не потребуется.

Я внимательно посмотрел на него.

— Пятьдесят дирхемов, — с плохо скрываемой гордостью сказал он.

Я тихо посмеялся ему в лицо:

— Откуда такие цены на вашем рынке? Я бы подумал, что десять дирхемов были бы в самый раз. От вашей цены в этой пустыне я просто в недоумении.

— Да, — с достоинством отвечал этот человек, — когда-то на нашем рынке было тесно, можно было выбрать из сотен женщин, да и мужчин было немало. Были пленные из города Константина. Были люди с севера, из земель племени сакалиба, или рус. А сейчас здесь пустовато. Война… Когда война — то появляется много товара, и дешевого, это правда. Но, знаете ли, я хорошо знаю, что такое если не конец войны, то затишье, — это когда цены на мой товар вдруг начинают идти вверх. Значит, начинают покупать, а не только продавать. И вот сейчас цены туда и идут. Вверх то есть. А товар и действительно редкий — это не обычная женщина. Сорок пять.

Я покачал головой и повернулся, поправляя седло. И углом рта нехотя произнес:

— О двадцати бы я еще поговорил…

Но тут работорговец с достоинством выпрямился, став очень серьезным.

— Уважаемый господин, за вашим плечом меч в потертых ножнах. С вами охрана. Да и по седлу, и по цвету лица я вижу, что вы едете с войны, где были не простым солдатом. Вы можете просто похлопать рукой по этому мечу и забрать у меня женщину даром. Тут бывало и не такое. Можете меня просто зарубить, в конце концов. Но вы согдиец, а значит — хороший торговец, и поймете, если я скажу вам вот что. Если хотите убить меня и ограбить — делайте это прямо сейчас. Но если вы хотите заключить сделку, то давайте говорить серьезно: сорок. Что ж такое, вы едете с войны, вы остались живы — неужели не можете себя побаловать редкой красотой? А если снова война и вас убьют через неделю?

Я мог бы кинуть ему сто динаров вместо сорока дирхемов — но это было бы почти оскорблением. А главное — я наслаждался каждым мигом этого разговора, торговаться — это было мое занятие, с ним я снова ощущал себя дома, где бы этот дом ни был… и мой собрат по мирному ремеслу это хорошо видел. Так я позволил беседе выйти к тридцати дирхемам с его стороны и двадцати пяти с моей.

Тут проклятый торговец сделал неожиданный ход:

— Нет все-таки тридцать. Зато я дам вам бесплатно одну старуху, которая будет мыть вашу красавицу перед тем, как она уляжется к вам на ковер. А вы будете смотреть на это зрелище… Две женщины по цене одной — как вам такой вариант? Старуха, кстати, из Согда, она хорошо вас поймет.

Из Согда? Это меняло дело. Так две закутанные в не очень чистые тряпки женские фигуры последовали за мной в караван, были усажены на верблюда и доехали до постоялого двора к закату.

Мы были уже в Хорасане, приближались к Мерву, сорок восемь согдийцев и один тюрок — это все, кого я смог собрать из ветеранов Заба. От «армии трусов», которую я когда-то вел на запад с обещанием в конце концов привести на восток, домой, тут почти никого не было — те, кто остались живы, рассеялись в веселом, гремящем оружием хаосе Куфы. Из чакиров со мной были только Махиан, будущий мельник, и молчаливый Ванаспар. Прочих не было в живых. Что касается других согдийцев, пересекавших со мной плато Загрос, то дело было не в том, что им не хотелось домой, а в ином — как их всех найти. Две-три недели я надеялся, что слух об отъезде Ястреба достигнет всех, кого мог достигнуть. Но отозвались немногие.

Некоторых сманил Бармак — он как раз набрал тогда небольшую гвардию из тюрок и согдийцев для личной охраны юноши-халифа по кличке ас-Саффах — Проливающий. Бармак же дал мне денег на дорогу, со словами «о чем вы говорите — долг, это мы вам тут все должны, и немало».

Неторопливо мы пересекли ранней весной Загрос, все по тому же пути, мимо Рея и на Нишапур, но избегая больших городов или их центра: об армиях или отрядах «хорасанцев» тут все только и говорили, причем называли этим словом всех людей с оружием, что служили теперь новому халифу. Но мы умело избегали их всех.

А когда приблизились к самому Хорасану, Юкук оживился и заставил нас простоять лагерем между Нишапуром и Мервом целую неделю, пока он и несколько отобранных им людей разведывали дорогу и собирали массу прочих полезных сведений.

— Поскольку нам с вами, хозяин, скоро возвращаться сюда и заниматься поиском сами знаете кого, — сказал мне он, — то почему бы заранее не начать выяснять, что нам предстоит, в качестве кого нам тут лучше появляться. А потом, если уж вам так хочется проехать в этот раз по окраине Мерва, вдоль садов, да еще и незамеченным, то тем более надо выяснить, что там происходит.

Выяснил Юкук довольно много. Братец мой вместе с Ашкендом и другими соратниками сделал свою работу блестяще: Абу Муслим теперь безвылазно сидел в Мерве, пытаясь понять, как это получилось, что обожавшие его мервцы вот-вот поднимут открытый бунт со словами «не затем мы, сторонники дома Али, пошли за семьей Аббаса, чтобы позволять ей проливать кровь и действовать беззаконно».

Загнанный таким образом в угол Абу Муслим, как говорят, начал убивать уже вовсе без счета. И люди заговорили о том, что долго он так не протянет. Они ошибались — полководцу еще оставалось несколько лет жизни до того, как его изрубленное и завернутое в ковер тело столкнут в речку.

Мало того, братец хорошо поработал еще и в Бухаре. Уже год как там пылал мятеж некоего Шерика, который умудрился поначалу выступить одновременно и против несчастного Марвана, и против дома Аббаса. Мало того, кто-то (а кто, если не славный дом Маниахов?) подтолкнул поддержать Шерика двух личностей, с которыми нам тоже давно пора было покончить — эмира Бухары и эмира Хорезма, боявшихся, что новая власть доберется и до них. И понятно, что славный Абу Муслим — пока что остававшийся той самой «новой властью», — был просто вынужден послать на них десять тысяч хорасанцев, причем во главе их поставить моего старого знакомого — Зияда ибн Салеха. Который как раз сейчас загонял, как зверя, восставшего Шерика где-то в окрестностях Бухары.