Я не сомневался, что дорога Зияда к посту эмира моего Самарканда была уже открыта.

Единственной неприятностью из всего этого было то, что пока в Бухаре пылает этот мятеж обреченных, ехать домой нам лучше все-таки через Балх.

Выяснил Юкук неведомым образом и еще кое-что. Райский сад под Мервом был превращен в развалины, чернеющие головешками. Убийцы больше не возникали даже в разговорах. Проповедник исчез, будто его никогда не было на свете. Абу Муслим, похоже, очень старательно заметал следы, как будто это могло ему помочь. Куда подевались несколько оставшихся в живых обитателей уничтоженного сада, в том числе женщина, о которой раньше говорили только вполголоса, было сначала неизвестно. Но потом сведения появились: уцелело человек пять, их видели то тут, то там. Но надежность этих разговоров была весьма сомнительной. Женщина же как будто исчезла с лица весенней земли.

— Что ж, для начала и это неплохо, — признал Юкук. — Они, видимо, не все были убиты. Хорошо, мы еще сюда вернемся, ведь так?

Дозор во главе с Юкуком догнал меня уже у длинной, заросшей бурьяном стены караван-сарая.

— Какие-то странные личности рыщут неподалеку, — сказал Юкук. — Несколько всадников. Один, по описаниям, украшен очень большим носом. Ни одной женщины среди них, правда, нет.

— Раз так, пусть рыщут. А у меня зато целых две женщины по цене одной, — устало отозвался я. — Я как-то пообещал хорошую помощницу нашему лекарю, давным-давно. Вот, везу — пора отдавать долги. Самим нам в больнице показываться не стоит, а вот послать кого-то с этой женщиной — не проблема. Попросил у работорговца — там, позади, есть рынок рабов, — женщину посильнее, а он в результате всучил мне настоящую красавицу И с ней старую служанку. Ах, надо было сделать и тебе такой же подарок, не догадался. Но скоро мы будем в Самарканде, и время подарков еще придет.

— Рабов? Рынок рабов? — повторил Юкук, и лицо его стало задумчивым. И через несколько шагов он сказал: — Господин, мне надо будет снова отлучиться. Я отдам распоряжения охране. И вернусь до рассвета.

Я отпустил его рассеянным кивком, думая о теплой воде и чистом полотне на лежанке. И — почему нет? — о лошадиных скачках на ковре со смуглой красавицей, которая в этот момент легким прыжком слетела с верблюда, не обращая никакого внимания на сползающую с легким стоном с него же старуху.

Я махнул им обеим рукой, как только получил двойную комнату, выходящую во внутренний двор в тихом его углу. Это был очень маленький караван-сарай. Охране пришлось по большей части отправиться к его конкурентам, располагавшимся за такой же длинной стеной, за запущенным и замусоренным пустырем.

— Воды, — сказал я женщинам. — Понимаете, воды. И тут полотно с головы «служанки» упало на ее плечи, и я увидел перед собой самые серые глаза на свете.

— Маниах из дома Маниахов, что делаешь ты здесь, в этом городке без имени? — прозвучал до слез знакомый, чуть подрагивающий голос.

Дальше мы смеялись, глядя друг на друга, а мое смуглое юное приобретение изумленно наблюдало за нами из угла.

Потом сероглазая Халима опустилась — как будто упала, — на ковер и вдруг начала говорить. Слова вылетали из ее рта, тесня друг друга, пока я с грустью рассматривал повисшую мешочками кожу под ее глазами и подбородком и давно не мытые волосы:

— Нанидат, как дожили мы с тобой до такого дня, когда глава дома Маниаха покупает женщину из дома Ашкендов? Но скажи же, сколько я стою — вдруг так дорого, что не смогу расплатиться? Меня захватили в Бухаре — представь себе, всего-навсего в Бухаре. Там сейчас настоящий хаос. И повезли дальше, дальше… Ашкенд, наверное, с ума сошел от горя. Как ты изменился — но ты же едешь с войны, ах, если бы мы там, в нашем загоне, хоть немного представляли, как она идет! Мы побеждаем, Нанидат? Или хотя бы держимся? И кто сегодня эти самые «мы»? О, да, побеждаем, конечно, иначе бы ты не выбирал себе красавицу юных лет, — а то что с ней делать в бою, значит, для тебя пришел мир, — но ты еще не знаешь, что купил. Не дай ей замучить тебя до смерти, она только и думает, что о мужчине, да она просто больна, эта дрянь. Каждую ночь мы заснуть не можем — она начинает тихо сотрясаться там, у себя в углу под покрывалом, потом с шипением выгибается, наконец, дугой, и сразу же начинает снова, и еще раз, и еще, — просто кошмар. Что я говорю — не можем заснуть: не могли, должна я сказать. Ведь меня уже купили. Бог мой, что же ты молчишь?…

И тут поток речи ее прервался, полились слезы.

— Прости, Маниах — просто я вообще не говорила нормально уже много, много месяцев. А сейчас… нет, дай уж я скажу самое главное сразу, — отдышалась она наконец. — Скажу — и все. Я боюсь, что недолго буду у тебя в рабынях, Нанидат. Даже на этом верблюде было ужасно… Оно чешется, болит, оно уже дергает. Мы все знаем, что когда-нибудь умрем, — но когда я поняла, как именно и где умру, о, это не описать… А наш хозяин это понял еще раньше, поэтому наверняка не сильно за меня торговался, правда? Он бы просто выкинул меня вон рано или поздно, чтобы у других женщин не началась такая же болезнь. И я сдохла бы где-нибудь у дороги. Раз в месяц — только раз, ты можешь себе представить? — он посылал нас в баню. Но в последний раз эта дрянь (кивок головой в сторону смуглянки) в этой бане увидела, что со мной творится, и ему донесла… Ты представь себе — я считала каждый день после этого и думала: хоть бы еще на один день меня оставили в нашем хлеву, один только день…

Я присел к ней и, прежде чем понял, что делаю, протянул руку к ее виску, чтобы пощупать пульс. Кем же я еду с этой войны — воином или лекарем, мелькнула у меня мысль.

— Покажи, — сказал ей я, — что там за болезнь? Кажется, я везу нашему лекарю не только помощницу, но и еще одну пациентку… И это совсем не далеко отсюда. Ты не успеешь умереть так быстро, судя по твоему пульсу. Да покажи же!

— Но это везде, — растерянно сказала она. — Уже и на животе, и на боку. Как я тебе это покажу? Сначала была маленькая язвочка. Потом появились новые. А сейчас у меня начала кружиться от этого голова. Хочется спать.

— Если бы ты знала, чем я на этой войне по большей части занимался, то не опасалась бы испугать меня какими-то там язвами, — нетерпеливо дернул я ее за край покрывала. — Все снять, лицом вниз вот сюда. Я знаю, по крайней мере, три вида этих самых язв, в том числе ту, от которой кожа белеет, как кость, большими пятнами, и на всю жизнь. Но от этих язв никто не умирает. И от многих других тоже. Воды.

Последнее слово было обращено к другой женщине, которая, склонив набок голову, все это время пыталась понять, что же происходит.

— Воды, — с нетерпением повторил ей я. — Ап. Оп. Сук. Две миски.

И показал два пальца, а сам начал вытаскивать глиняные бутылочки из походной сумки.

И в очередной раз поймал себя на мысли, что все это доставляет мне самое настоящее удовольствие.

В третью мисочку, поменьше, я вылил три стаканчика белого вина двойной перегонки и семь стаканчиков воды. Потом достал из сумки свою запасную чистую куртку белого хлопка — ничего иного под руками просто не было — и показал смуглолицей руками: разорвать. Она застыла в полном недоумении, а когда повернулась и увидела «старуху», лежавшую вверх обнаженной спиной на моей лежанке, то и вообще впала в ступор.