– Как это?

– Разве не ты сказал ему, что в Коммонсе самая лучшая погода? Ты же знаешь, как Кальвин относился к погоде. Он мог бы поехать в тысячу других мест и заработать куда больше денег, но поселился здесь, в Коммонсе. «Лучшая в мире погода». По-моему, именно так ты выразился.

На Уэйкли обрушилась тяжесть того легкомысленного совета. Из-за мимоходом брошенных слов Кальвин приехал в Коммонс, где нашел свою смерть.

– Но погода здесь хороша не с самого утра, – объяснил он, будто по принуждению. – Сперва должен рассеяться туман. Не верю, что Кальвин рассчитывал заниматься тут греблей в лучах солнца. Солнца здесь не бывает – по крайней мере, когда гребцы выходят на воду.

– А то я не знаю.

– Все из-за меня, – сокрушался Уэйкли, с ужасом осознавая свою роль в безвременной кончине Кальвина. – Это моя вина.

– Нет-нет, – вздохнула Элизабет. – Поводок-то купила я.

Они сидели рядом, слушая, как Мадлен подпевает музыкальной заставке, доносящейся из телевизора. «Конь – это конь, конечно, да-да, ни слова не скажет он нам никогда. Но есть, да-да, и конь говорящий – конь, конечно же, настоящий, прославленный Мистер Эд!»

Вздрогнув, Уэйкли вспомнил тайну, которую в тот самый день Мадлен прошептала ему на ухо в библиотеке. «Моя собака знает девятьсот восемьдесят одно слово». Уэйкли был озадачен. Мадлен – одержимый правдой ребенок; почему же она решила поделиться такой явной ложью? И что же он ей ответил? Хуже не придумаешь. «Я не верю в Бога».

Элизабет на мгновение закрыла глаза и откашлялась.

– У меня был брат, Уэйкли, – произнесла она, будто исповедуясь в грехе. – Он тоже умер.

Уэйкли нахмурился:

– Брат? Искренне сочувствую. Когда это случилось? Что произошло?

– Это давняя история. Мне было десять лет. Он повесился.

– Боже милостивый!

У него дрогнул голос. Внезапно ему вспомнилось семейное древо Мадлен. В самом низу был изображен парень с петлей на шее.

– Я и сама однажды чуть не умерла, – произнесла Элизабет. – Прыгнула в карьер с водой. А плавать не умела. Так до сих пор и не научилась.

– Что?!

– Брат тут же прыгнул следом. Чудом подтащил меня к берегу.

– Понятно. – Уэйкли начал догадываться об истоках комплекса вины, который терзал Элизабет. – Твой брат спас тебе жизнь, и ты считаешь, что должна была сделать то же самое для него. Я прав?

Она повернулась и посмотрела на него опустошенным взглядом.

– Элизабет, послушай, ты не умела плавать – вот почему он прыгнул за тобой следом. Пойми: самоубийство – это совсем другое. Там все гораздо сложнее.

– Уэйкли… – выговорила она. – Брат ведь тоже не умел плавать.

Они замолчали. Уэйкли – от растерянности, не зная, что сказать; Элизабет – от упадка духа, не зная, что делать. Сквозь раздвижную дверь протиснулся Шесть-Тридцать и прижался к Элизабет.

– Ты до сих пор винишь себя, – наконец выговорил Уэйкли. – А на самом деле это тебе предстоит простить брата. Тебе нужно принять случившееся.

У Элизабет вырвался тихий стон, как из медленно сдувающейся шины.

– Ты – человек науки, – произнес Уэйкли. – Твоя работа состоит в том, чтобы ставить вопросы – и искать ответы. Но бывают случаи – я знаю наверняка, – когда ответов попросту не существует. Ты помнишь молитву, которая начинается словами: «Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить»?

Элизабет нахмурилась:

– Это определенно не в твоем духе. – Она склонила голову набок.

– Химия есть наука о реакциях, а реакция есть основа твоей системы убеждений. И это хорошо, ведь именно в таких людях нуждается человечество – в людях, которые отказываются принимать существующее положение дел, которые не страшатся бросить вызов тому, что принять невозможно. Но иногда неприемлемое – как самоубийство твоего брата, как смерть Кальвина – по сути своей необратимо. Такое случается. Случается, и все.

– Иногда я понимаю, почему мой брат ушел, – тихо призналась она. – После всего, что случилось, мне и самой хочется уйти.

– Я тебя понимаю, – произнес Уэйкли, думая о том, насколько разрушительной оказалась статья в журнале «Лайф». – Но поверь мне: настоящая проблема в другом. Дело не в том, что в тебе сидит желание уйти.

Она в недоумении повернулась к нему лицом.

– Дело в том, что в тебе сидит желание вернуться.

Глава 41

Возвращение

– Добрый вечер, – начала Элизабет. – Меня зовут Элизабет Зотт, и это программа «Ужин в шесть».

Сидя в режиссерском кресле, Уолтер Пайн закрыл глаза и вспомнил день их первой встречи.

Мимо кордона его секретарш пронеслась Элизабет в белом лабораторном халате: стянутые на затылке волосы, звонкий голос. Она сразила его наповал. Да, привлекательности ей не занимать, но лишь сейчас до Уолтера дошло, что дело вовсе не в этом. В ее внешности сквозила уверенность, осознание своего «я». Она будто сеяла эти качества повсюду, и они, как семена, рано или поздно прорастали в окружающих.

– Начну сегодняшний выпуск с важного объявления, – провозгласила Элизабет. – Я покидаю «Ужин в шесть» – сразу после сегодняшнего выпуска.

Аудитория недоверчиво ахнула.

– Что? – переспрашивали друг дружку зрительницы. – Что она сказала?

– Это мое последнее шоу, – подтвердила Элизабет.

В Риверсайде хозяйка ранчо уронила на пол картонный лоток с фермерскими яйцами.

– Вы шутите! – донеслось от кого-то из третьего ряда.

– Серьезна как никогда, – произнесла Элизабет.

Студию накрыло волной огорчения.

Застигнутая врасплох, Элизабет повернулась к Уолтеру. Тот поймал ее взгляд и ободряюще кивнул. Это единственное, что он мог сделать, не рассыпавшись в прах.

Накануне вечером она без предупреждения заявилась к нему домой. Вначале он даже не собирался открывать, поскольку был не один. Но на всякий случай посмотрел в глазок и увидел, что за порогом стоит она, в машине на обочине спит Мэд, а Шесть-Тридцать, пригнувшись, как угонщик, навис над рулем; тогда Уолтер в тревоге распахнул дверь.

– Элизабет, – с учащенным сердцебиением произнес он. – Что такое… что случилось?

– Это Элизабет? – переспросил обеспокоенный голос у него за спиной. – Матерь Божья, что стряслось? И Мэд с ней? Она поранилась?

– Гарриет? – вырвалось у Элизабет, которая в изумлении отпрянула.

Пару секунд они стояли молча, как на сцене, будто все разом забыли свои реплики. Наконец Уолтер выдавил:

– Мы не хотели огласки.

А Гарриет пролепетала:

– Пока не завершится мой развод.

Тут Уолтер взял за руку Элизабет, и та от неожиданности вскрикнула, чем растревожила Шесть-Тридцать, который задергался и несколько раз кряду навалился на кнопку гудка, перебудив Мадлен, Аманду, а также всех соседей, которые, на свою беду, легли спать пораньше.

Элизабет приросла к порогу.

– Я понятия не имела, – повторяла она. – Проворонила главное? Я слепа?

Гарриет и Уолтер смотрели друг на друга, словно подтверждая: ну как бы да.

– Скоро мы тебе все расскажем, – пообещал Уолтер. – Но что тебя сюда привело? Сейчас девять вечера. – (Элизабет заехала без приглашения, чего никогда прежде не бывало.) – Что стряслось?

– Все нормально, – ответила Элизабет. – Только теперь мне стыдно сказать, по какой причине я сюда нагрянула. У вас такие позитивные вести, а у меня…

– Что? Что?!

– На самом деле, – продолжала она, с ходу корректируя свой ответ, – у меня тоже позитивные.

Уолтер нетерпеливо замахал руками: дескать, не томи.

– Я решила уйти из программы.

– Что?! – Уолтер чуть не задохнулся.

– Прямо завтра, – добавила она.

– Быть не может! – вырвалось у Гарриет.

– Я ухожу, – повторила она.

По ее тону сразу стало ясно, что это решение, хоть и скоропалительное, не подлежит пересмотру. Переговоры не имели смысла: напрасно было бы поднимать тривиальные вопросы контактов, упущенной выгоды, грядущей пустоты и неустроенности. Ее решение было окончательным, и от этого Уолтер пустил слезу.

Гарриет тоже узнала этот тон и с той напускной гордостью, какую изображает мать, услышав, что ее единственное чадо решило посвятить свою жизнь весьма неприбыльному делу, тоже расплакалась. Элизабет, раскинув руки, привлекла обоих к себе.

– «Ужин в шесть» я вела с удовлетворением и радостью, – продолжала Элизабет, неотрывно глядя в камеру, – но я решила вернуться в мир науки. Хочу воспользоваться случаем, чтобы поблагодарить вас не только за присутствие у телеэкранов, – она заговорила громче, перекрывая рокот в студии, – но и за вашу дружбу. Общими усилиями мы многого добились за эти два