Но надо все-таки что-то делать, думала про себя Роуз, которая теперь встала и расхаживала по комнате, все еще не успокоясь. Необходимо увидеть его срочно, сейчас, увидеть. Скоро она спустится вниз и, если он у себя, пускай даже уже лег, постучится к нему, поговорит с ним как следует, она сейчас в таком состоянии, что у нее хватит смелости. Будет с ним искренной и откровенной, можно все сказать так, что он не будет ошеломлен. Если уж на то пошло, им необходимо заключить договор, она должна быть уверена в нем. И что, до конца жизни в страхе следить за Джерардом? А как в самом деле ей еще быть? Сказать: «Просто живи со мной, живи рядом со мной, чтобы я каждый день видела тебя, пусть я буду тебе самой близкой, самой дорогой. Обещай никогда не жениться, только если на мне»? Конечно, это нелепые, даже аморальные требования. Она хочет от него лишь уверенности, чего-то, чем бы она жила дальше, что успокоило бы ее страдания. Необходимо пойти к нему сейчас, когда она увидит его, она найдет нужные слова.

Роуз подошла к зеркалу на туалетном столике и взглянула на свое спокойное, бестревожное лицо с широко раскрытыми глазами, которые Маркус Филд назвал «бесстрашными». Слегка припудрила нос и прошлась щеткой по волосам, золотистым своим волосам, уже начавшим седеть. Оправила подол длинного платья. Потом вышла из спальни, быстро и бесшумно спустилась вниз. Кругом горел свет. Постояла в холле, прислушиваясь. Тишина. Зашла в гостиную. Все лампы включены, но гостиная пуста, стулья стоят как попало, кругом грязные бокалы и кофейные чашки, ярко полыхает огонь, на камине пустая бутылка из-под виски. Роуз придвинула решетку ближе к камину, бросила бутылку в корзину для бумаг, чашки и бокалы трогать не стала, выключила свет в гостиной и в холле, скользнула обратно наверх и пошла по площадке. Из-под двери Джерарда пробивался свет. Она прокралась поближе и прислушалась. Тихо. Легонько постучалась, услышала голос Джерарда, сказавший: «Входите!» — и открыла дверь.

Дженкин и Дункан сидели на кровати Джерарда, а сам он, опустившись на колено, шарил в чемодане. При ее появлении все вскочили.

— Роуз, дорогая! — вскричал Джерард. — Ты наш ангел-спаситель! Я думал, что привез с собой бутылку виски, да вот не могу найти ее! Будь добра, дорогая, принеси нам бутылочку, хорошо?

Прочитанное в тот вечер Гулливером стихотворение Хаусмана о том, что «той, что мне приснится, не буду сниться я», могла бы, заменив лишь «той» на «тому», зачитать и Роуз, поскольку Джерард, оставшись один, конечно же, не думал о ней, он думал о Дженкине.

Дженкин и Дункан убрались восвояси, и Джерард сидел на кровати. Он чувствовал, что пьян как никогда. Дункан был даже пьяней, но для того это было привычное состояние и он крепко прикладывался весь день. Пока они оживленно спорили, ему удавалось сохранить совершенную ясность речи, но идти прямо он уже не мог и покинул спальню Джерарда с помощью Дженкина, обхватив того за шею. Дженкин, явно пьяный по крайней мере не меньше Джерарда, сохранил ясность ума, свежесть, его мальчишеский румянец не шел ни в какое сравнение с багровым лицом Дункана и чуть менее пылавшим лицом Джерарда. Спор шел, конечно, не вокруг каких-то личных дел, но о причинах поразительного успеха христианства в четвертом веке от Рождества Христова. Надеюсь, они не слишком галдели, подумал Джерард, сконфуженно трогая пылающую щеку.

Прошлой ночью Джерарду снился отец. Он сидел за рабочим столом, и Джерард стоял перед ним. На правой руке отца была большая кожаная рукавица, какими пользуются соколиные охотники. В мозгу всплыло слово «путы», и он подумал: а где же соколиные путы? Мрачно глядя на него, отец сунул руку в ящик стола, достал что-то, завернутое в газету, и протянул Джерарду со словами: «Он мертв». Джерард с ужасом подумал, что речь идет о мертвой птице. Начал теребить сверток и наконец развернул его. Внутри оказался не мертвый сокол, а маленький живой кролик. Он сунул кролика под пальто, где тот уютно устроился, грея его своим теплом. Подняв глаза, он увидел, что отец многозначительно протягивает ему руку в рукавице. Стянул рукавицу — и с ужасом увидел, что рука отца вся в крови, с нее содрана кожа. И тут же понял, что ошибся: кролик был не живой, но мертвый. Джерард проснулся совершенно разбитый. Он подумал о Жако, расправляющем крылья и смотрящем на него умными добрыми глазами, и все его детские мысли о том, «где Жако сейчас», с болью вернулись к нему. Он вспомнил грустный душераздирающий взгляд отца, который перед смертью иногда появлялся у него на секунду. Отец боялся смерти. В одиннадцать лет Джерард представил себе, как он умрет. Сейчас у него было ощущение, будто нечто вроде смерти тянется к нему и касается своей черной рукавицей. Расставания, завершения, все дорогое, что ушло навсегда.

Он ожидал, что в Боярсе почувствует себя счастливым. Это «предвкушение», в отношении «удовольствия», заставило его понять, как в последнее время ему не хватало счастья. Не значило ли это, что он привык быть счастливым, считал подобное состояние само собой разумеющимся, даже своей привилегией? Конечно, он еще скорбел по отцу. Но его постоянно разворачивало к противоположному, от полноты к пустоте. Он что-то утратил в мире, утратил безграничную любовь отца. Теперь отцовское присутствие выражалось в безликой боли, и он не мог не связать эту боль с умершим. Лежа сейчас в утреннем мраке (было уже около семи, но по-прежнему тьма кромешная), Джерард задумался о Краймонде, будто Краймонд тоже был частью сна. Он не помнил, чтобы тот ему снился, и надеялся, что это не происходит сейчас. Он, конечно, нервничал из-за предстоящей встречи с ним. Боялся, хотя не признавался в этом другим, что Краймонд «скверно» поведет себя. В ожидании встречи он понял, как в действительности мало знает о нынешнем Краймонде, это будет встреча незнакомцев. Многие годы они просто избегали друг друга, как два белых медведя. (Эту историю, ставшую легендой, рассказывал Синклер, который слышал ее от человека, побывавшего в Арктике. Тот видел, как два полярных медведя медленно шли навстречу друг другу с разных концов огромной пустынной льдины. Поравнявшись, они неторопливо и не обращая друг на друга внимания разошлись буквально бок о бок и потопали дальше.) Однако Джерард не думал, что случится нечто, с чем он не справится, и уж он позаботится, чтобы встреча была соответствующе недолгой и небезрезультатной.

Сидя сейчас в одиночестве на кровати после вчерашней попойки, Джерард поначалу корил себя за Дункана. Здесь, в Боярсе, находясь с ним рядом, он понял, насколько ужасно душевное состояние Дункана, почуял его смятение и горе. Но ни разу со времени того короткого и делового разговора о письме адвоката не предложил поговорить откровенно, как близкие друзья. Ждал ли Дункан такого предложения, пусть и не показывая этого? Большинство любопытствующих, в том числе некоторые коллеги Дункана и бывшие коллеги Джерарда, которым было известно об этой интересной истории, похоже, ожидали, что Джин вернется с повинной головой и снова сделает Дункана счастливым. Джерард, который чурался пересудов, даже самому себе не позволял рисовать конкретные картины, ни отвратительные, ни радужные будущего своих незадачливых друзей. Он, конечно, не считал само собой разумеющимся, что или Джин вернется, или Дункану лучше будет уйти, если это случится. Был ли Дункан когда-либо счастлив после ирландской истории, после первого возвращения Джин? Он вряд ли способен дать Дункану совет, но, может, пора все-таки еще раз поговорить. Это его долг. Да только ведь Дункан уезжает завтра с утра. Ладно, они увидятся в Лондоне. По правде сказать, оглядываясь на прошедший вечер более трезвым взглядом, Джерард думал, что Дункану, возможно, не нравилось присутствие Дженкина и он пытался телепатическим образом дать ему понять, что хочет остаться с ним вдвоем, и Дженкин, уловив это желание, тут же заявил, что устал, и стал собираться, однако Джерард, желавший, чтобы ушел Дункан и можно было бы поговорить с Дженкином, его остановил.