— Тебя, Бога, хвалим, Тебя, Господа, исповедуем. Тебя, Отца вечного, вся земля величает. Тебя ангелы и архангелы, Тебя небеса и все силы, Тебя херувимы и серафимы непрестанно воспевают: Свят, Свят, Свят…[79]

Наезжавшие в Боярс Роуз и ее друзья по воскресеньям обычно занимали вторую скамью, которую деревенские оставляли свободной для них, если было известно, что Роуз явится «с компанией». В этот день они расположились в следующем порядке: Джерард, за ним Роуз, дальше Аннушка, Тамар и Дженкин, пришедший первым. Для деревенской церкви, расположенной в отдалении от селения, народу было не так уж мало; то есть вместе с компанией Роуз человек двадцать. Летом, когда пройтись до храма было одно удовольствие, к вечерне обычно собиралось больше. Гимны пели под старенькую фисгармонию. Хора не было. Церковь, сооруженная в тринадцатом веке и ничем особенным не примечательная, сохранилась относительно хорошо, за исключением потери несколько веков назад верхнего ряда окон и нескольких, теперь неведомо каких, «изваяний». Большое «декорированное» восточное окно, в которое сейчас лился снежный и солнечный свет, было с обычным стеклом, в остальных окнах сохранились свинцовые переплеты и зеленые и розовые стекла, в западной части располагалась зубчатая башня с шестью колоколами. Внутри церковь, в которой отсутствовали поперечные нефы, притворы, колонны или боковые приделы, напоминала огромное обветшалое неприбранное помещение с побеленными стенами. Зимой, несмотря на три больших парафиновых обогревателя, в ней было к тому же очень холодно. Взгляд привлекали несколько замечательных мемориальных досок восемнадцатого века с надписями скупым, решительным норманнским шрифтом и низко стоящая каменная кафедра, нищенски тесная и так притиснутая к стене, словно какой-то бес пытался уволочь ее из церкви и едва не преуспел в этом. Передние скамьи были семнадцатого века, с замечательными резными флеронами на спинках. При этих скамьях, в отличие от задних, эдвардианской эпохи, были чудесные низенькие скамеечки для коленопреклонения, на которых лежали подушечки, расшитые деревенскими женщинами старшего поколения. Роуз удивлялась, почему такие прелестные вещи не украли, ведь церковь в соответствии с убеждениями отца Макалистера никогда не запиралась. Наверное, потому, что люди, достаточно безнравственные, чтобы красть из церкви, были лишены чувства красоты. В алтаре из стены выступали фигуры каменных ангелов, вероятно, стража, оберегающая каменную кафедру, чтобы ее не уволок дьявол. Видно было, что изначально они были раскрашены, но предшественник отца Макалистера перекрасил их в сомнительные цвета. В нефе смутно проступали остатки фресок, изображавших сцену воскресения, видны были люди, восстающие из могил. Рядом шла более ясная, но такая же старинная надпись: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам. Матфей 7:7». Надпись тоже была бесцеремонно подновлена предыдущим пастором, к негодованию местных жителей и Роуз, которая считала, что подобным вещам нужно позволить спокойно ветшать.

Отец Макалистер поднялся по двум ступенькам на кафедру, встал спиной к стене, лицом к немногочисленной пастве, которая вежливо повернулась к нему, притоптывая замерзшими ногами, с которых на каменный пол сыпался снег. Отец Макалистер был высок, но сейчас весь сгорбился от холода, руки спрятаны под сутаной, голова ушла в плечи. Она была у него поразительная: крупная, с жесткими темно-русыми волосами с проседью, вздымавшимися над высоким лбом, свирепым очертанием губ и темными властными глазами, которые сейчас неотрывно смотрели на скамью, где сидели друзья Роуз. Джерард, все мысли которого были о Дженкине, вздрогнул от оглушительного голоса отца Макалистера и прислушался к его темпераментной речи:

— Гордого очами и надменного сердцем не потерплю! Так говорит Господь, Бог наш. Что же еще говорит Бог? О, слушайте! Он говорит, что Он близок к сокрушенным сердцем и смиренных духом спасет — сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже. Блаженны плачущие, ибо они утешатся, блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Благодать Божия, о друзья мои, будет на униженных, на угнетенных и постыженных, но на надменных обрушит проклятие Божие и унизит их. Бог ненавидит высокомерие и поражает его — высокомерие этого века грубой силы, высокомерие машин, власть материальных благ, власть угнетателей, кои повсюду с нами, — высокомерие тех, кто владеет богатством, высокомерие тех, кто думает, что образование и интеллект возносят их недостижимо. Как горько они заблуждаются и как велико будет их падение! Господь не с ними, Господь с бедными, с сокрушенными сердцем, кто в смиренных слезах познает, что они ничто. О да, грех требует наказания, грех сам по себе наказание, но в страхе нашем и в посрамлении нашем есть самое действие благодати. Пред лицем Божьим наша душа трепещет, как мотыльки в огне, но в страхе Господнем есть начало мудрости и осознание греха, и только лишь это одно, мои дорогие друзья, способно открыть наши слепые глаза и очистить наши почерневшие души. Грех оскверняет светлый образ Божий, и так грешник может почувствовать, что он не знает Бога, даже и что Бога нет. Но, пребывая во грехе, ждите терпеливо в сознании, в истине и в вере и взывайте к Духу Святому: «Гряди, Господи! Гряди, Господи!» И Он непременно приидет. И вот Богу Отцу, Богу Сыну и Богу Духу Святому воздаем мы славу и весьма справедливо по Его могуществу, величию, власти и силе, ныне и вовеки. Аминь.

— Думаешь, он метил в нас? — спросила Роуз Дженкина, когда они вышли наружу.

— Да!

— Это наглость, делать подобные намеки, даже если он прав, — заметил Джерард.

— Он тут, наверное, не слишком популярен? — предположил Дженкин.

— Напротив! Прошлым летом послушать его приходили даже из соседнего прихода.

— Мазохизм всегда был одной из притягательных черт христианства, — пробурчал Джерард.

— Он не кажется образованным, — сказала Роуз, — но очень красноречив и искренен. Сначала я подумала, что он просто пустомеля. Он сильно отличается от мистера Амхерста!

— Мне понравилось! — заявил Дженкин. — А тебе, Тамар?

Они спели «За тех, кто в море грозовом», всегда вышибавшую слезу у Роуз, после чего Роуз принялась болтать с мисс Марджоли, с Джулией Скроптон, которая играла на фисгармонии, с племянницей Аннушки, Мейвис, которая была обручена и скоро выходила замуж, и мистером Шеппи, который должен был прийти в понедельник проверить канализацию. Священник не появлялся.

Снаружи церковь выглядела столь же непритязательно, что и внутри, украшенная лишь выступами в виде фантастических голов, но место, где она стояла, было прекрасно: на небольшой возвышенности, окруженная березами, при ней было кладбище со старыми надгробиями от семнадцатого до девятнадцатого века. Дом священника был снесен, и отец Макалистер жил в небольшом современном доме в деревне.

Они условились, что возвращаться будут длинной дорогой через деревню, чтобы присоединиться к Гулливеру и Лили в «Пайке», даже выпить там, а ланч съесть холодным в любое время, когда заблагорассудится. Приходские, все до одного знакомые Роуз, вразброд двинулись к деревне, а Роуз и ее гости задержались, чтобы полюбоваться видом старых деревенских домов, частью Римской дороги, крышами Боярса и высоким лесом в снежном убранстве за ними. Все поспешно снова надели пальто, перчатки, шарфы и (кроме Джерарда) головные уборы. Тамар надела маленькую, плотно сидящую на голове фетровую шляпку. Она не ответила на вопрос Дженкина о проповеди, может, не слышала. Солнце сияло по-прежнему, снег приятно скрипел под ногами; они шагали к деревне: впереди Роуз под руку с Аннушкой, следом Джерард и Дженкин с Тамар между ними.