Варшаве и в Берлине, а об идишской прессе и литера­турных журналах Нью-Йорка он высказывал­ся крайне пренебрежительно. Как он мог ожи­дать, что Авром Лесин, редактор нью-йоркского литературного ежемесячника Ди цукунфт, бу­дет и дальше печатать его рассказы, если в со­проводительном письме он поносил «американ­ских неучей»? «Они не понимают моих расска­зов? — гневался он. — Так они научатся их пони­мать. В любом случае это не моя ошибка, а их по­зор. Бе-хол-ойфн из дос ништ майн фелер, нор зей- ер безойен»62. Возможно, Советский Союз привле­кал его, потому что там была сильная и могучая рука, и ей ничего бы не стоило сделать центром еврейской культуры только идиш. Как отметил Давид Бергельсон в своем программном очерке о «Трех центрах» идишской культуры — Америке, Польше и СССР, — социально-экономические условия в Советском Союзе подорвали прогнив­шие устои еврейской буржуазии, оставив откры­тым пространство для возникновения органиче­ских уз между идишскими интеллектуалами и ев­рейскими трудящимися массами63. В 1926 г., ког­да Бергельсон написал свой очерк, Дер Нистер, как и Перец Маркиш и Давид Гофштейн, верну­лись к мысли о восстановлении скинии идиш­ской культуры «внизу».

Фигура священника—это воплощенная квинт­эссенция всех ценностей, которые Дер Нистер по­читал сакральными: терпения, упрямого внима­ния к деталям, способности работать в тишине, вдали от человеческого жилья64. Выведя рассказ­чика в роли священника-радикала, Дер Нистер хотел доказать, что идишский рассказ никогда не станет полностью независим от религиозного (хотя и не только иудейского) наследия. Это было его кредо на протяжении всей жизни, причиной, по которой он стал писателем. Только теперь, ког­да осталось так мало мест, где можно было постро­ить скинию, священник в нем опустил очи долу. Когда-то столь близкий к педагогической элите Киева, Дер Нистер не питал никаких иллюзий от­носительно возвращения советского еврейского рабочего класса к полноценной духовной жизни. Кроме того, для правильного понимания его соб­ственных рассказов теперь требовалось больше формализма и Фрейда, чем иудаизма. Возможно, он надеялся, что подобно тому, как художествен­на я дисциплина, которая требуется для написа­ния таких рассказов, не дала первосвященнику продать свою душу, так и умственная дисципли­на, которая требуется для разгадывания его рас­сказов, сама по себе будет поддерживать огонь на алтаре.

И даже эта слабая надежда катастрофическим образом не оправдалась. У попутчика, подобного Дер Нистеру, было слишком мало времени сейчас, в эпоху свертывания нэпа, приспособить свой стиль к требованиям коллектива. За этот трех­летний период (1927-1929) стражи пролетарской культуры усилили и без того жесткие нападки на декадентство, эстетизм и даже на нистеризм65. В результате игра Дер Нистера в прятки стала без­надежной, подобной ей не было со времен бега рабби Нахмана наперегонки со смертью.

Рабби Нахман — первый еврейский интеллек­туал, который выступил против официальной идеологии, используя идиш, сказки и глас на­рода, и превратил рассказывание историй в ин­струмент политических бунтарей66. Несмотря на внешнюю простоту, его сказки содержали скры­тую идею, которая, будучи извлеченной на по­верхность, угрожала не только хасидской элите, но и миру во всей империи. Поскольку хасидские сказки рассматривались вместе с другими благо­честивыми сочинениями, они действительно не вписывались в политику просвещенных деспотов в Петербурге и Вене, которые привлекали маски- лим для очищения еврейской религиозной ли­тературы от выражений, оскорблявших мораль, рационализм и мирскую власть.

Маскилим, в свою очередь, стали мастерами уверток. Когда они не подавали в органы власти секретные меморандумы, направленные на то, чтобы насильно реформировать, изменить, мо­дернизировать своих набожных соплеменников, заставить их идти в ногу со временем, они рас­пространяли в своей среде ученые пародии на са­мые почитаемые тексты. Когда тактика не прино­сила желаемых результатов, они открывали для себя идиш и принимались рассказывать сказки, которые подрывали авторитет властей, и сочи­нять сатирические песни. Завладев самым пре­зираемым, плебейским и неуправляемым сред­ством — развлекательной книжкой, — Дик, сре­ди прочих, превратил ее в рупор официальной идеологии. Это придало искусству сокрытия но­вый поворот, потому что теперь ключ или код идишской сказки мог лежать за пределами систе­мы идишкайт. Священные тексты и exempla, ко­торые веками служили поддержке коллективных норм, укреплению единства еврейского мень­шинства против внешней власти, превратились при маскилим в средство пробить стены этого об­щества.

Перец был и за тех и за других. До тех пор пока он верил, что только революция может воскре­сить еврейские кости, он использовал благоче­стивые рассказы и игривые романы как маску для своей радикальной программы. Но когда к концу XIX в. восточноевропейская еврейская культу­ра повернулась внутрь себя, Перец возглавил это движение, использовав традиционные сказки, чтобы вернуть упрямых евреев к отброшенному прошлому.

Скрытые линии в рассказах Шолом-Алейхема были в большей степени переплетены со злобод­невной реальностью. Он напрямую прибегал к политической аллегории — сатирическая кни­га о русско-японской войне, «Дядя Пиня и тетя Рейзл», и притча о погроме про «Мишку», кото­рый разрушил еврейский дом, где нашел при­бежище (праздничный рассказ, ни больше ни меньше), — были слишком крепко привязаны к недавним впечатлениям, чтобы выдержать испы­тание временем67. Он обессмертил себя, приру­чив страх перед текущими событиями, которые были до боли знакомы, и наблюдая за разложени­ем еврейской жизни на фоне возбужденных ре­чей и комических реплик живых евреев.

Литератор, который предъявил права на ха­сидизм и (частично) на Гаскалу, на Переца и (ча­стично) на Шолом-Алейхема и сам выступал под псевдонимом «Скрытый», довел до совершенства искусство, которое противостояло всем формам власти. Любое предложение с инверсией, лю­бая аллитерация, повтор и аллюзия развенчи­вали его скрытность. Это было искусство для по­священных. Тирания жадных до прибыли евро­пейских издателей и невежественной американ­ской публики сделала рассказы Дер Нистера еще более сложными, преходящими и самодостаточ­ными. Выкованное в горниле Веймарской респу­блики тайное искусство могло показаться если не непроницаемым, то, по крайней мере, достаточ­но упругим, чтобы выдержать прекрасный новый мир советской власти. Но веймарская Германия была просто детской игрушкой по сравнению с той властью, которую установила над телами и

душами диктатура пролетариата. Бежать от объ­единенного гнева партии, цензуры, прессы, изда­телей и публики было некуда, когда идеологиче­ски ослепшие евреи наводнили все сферы обще­ства и когда искусство, чтобы выжить, обязано было быть национальным только по форме и со­циалистическим по содержанию.

В своих жреческих произведениях Дер Нистер поддерживал иерархию ценностей и строгое раз­деление между добром и злом, духом и материей, фантастической сказкой и повседневной жизнью. В политических произведениях, написанных на Советской Украине, все стало антитезой всего, жертва превратилась в тирана, поиски героя за­путались в мешанине измены самому себе, са­моубийства, пьянства, смешанных браков, бес­порядочных связей и скупости, а алчные медведи стояли наготове, собираясь вырвать герою серд­це. Как будто сознание вины за предательство та­ким тяжким