И взгляните, как ковыляет в тех неуклюжих башмаках сам Крупп – воистину, даже ему не всегда удается удержать равновесие, невзирая на его совершенство во многих иных областях. Да, он ковыляет, а вокруг падают звезды, и боги воют, а безнадежность, словно переполнившийся океан, вздымается все выше и выше – но ведь не мы же одни утонем в наводнении? Нет, холодные воды будут ласкать рядом с нами столь многих! Виновных и невиновных, быстрых и неповоротливых, мудрых и неразумных, праведных и злых – наводнение уравняет всех, лица скроются под водой, и что же дальше?…

Что же дальше…

Чудо, и не просто услышанное через третьи уста – увиденное воочию! Воочию: четверо носильщиков пронесли бы свою ношу мимо них, но тут – узрите! – оттуда протянулась слабая, узловатая рука и влажные пальцы коснулись лба Мирлы.

А носильщики – которым было не привыкать к неожиданным жестам благодеяния – остановились.

Она взглянула Пророку в глаза и увидела в них жуткую боль, страдание столь глубокое, что сделалось очищающим, и знание далеко за пределами того, что способен понять ее бесполезный, забитый всевозможным мусором разум.

– Мой сын, – выдохнула она. – Мой сын… и я сама… о, сердце мое…

– Да, ты сама, – сказал он, а пальцы давили ей на лоб, словно четыре железных иглы, пригвождая ее вину и стыд, ее слабость, ее бездарную глупость. – Тебя я могу благословить. И благословлю. Чувствуешь ли ты мое прикосновение, женщина?

Мирла смогла лишь кивнуть, ибо да, она его чувствовала, еще как чувствовала.

Из-за ее спины приплыл дрожащий голосок Бедека:

– Достославный, наш сын пропал. Его похитили. Мы не знаем, где он, и мы подумали, мы подумали…

– Сына вашего уже не спасти, – произнес Пророк. – Душа его отравлена познанием. Я ощущаю, как вы двое слились, создавая его, – да, кровь ваша стала ядом, доставшимся ему при рождении. Он понимает, что есть сострадание, но отрицает его. Он понимает, что есть любовь, и пользуется ею как оружием. Понимает будущее и знает, что оно не ждет никого, включая его самого. Ваш сын – это распахнутая пасть, которую весь остальной мир обязан накормить.

Рука удалилась, оставив на лбу Мирлы четыре ледяных пятна, где отмерли все нервы – навеки.

– Даже Увечный бог не примет подобное создание. Но тебя, Мирла, и тебя, Бедек, я благословляю. Благословляю вас обоих – вашу пожизненную слепоту, ваше бесчувственное осязание, ваш дуэт недокормленных умов. Благословляю два нежных цветка, смятых вашими руками – двух ваших дочерей, – ибо вы создали их не отличающимися от себя, не лучше себя, хотя, быть может, намного хуже. Мирла. Бедек. Благословляю вас во имя бесплодной жалости. Теперь идите.

Она отшатнулась, наткнулась на тележку и опрокинула ее вместе с Бедеком. Он закричал, больно ударившись о брусчатку, через мгновение она упала на него сверху. Звук его ломающейся левой руки эхом отдался за спинами возобновивших движение вместе с Пророком носильщиков, следом за которыми водоворотом хлынула толпа о чем-то умоляющих верующих – не разбирая дороги, не глядя под ноги. На бедро Мирле опустился тяжелый башмак, что-то хрустнуло, она взвизгнула, когда всю правую ногу пронзила боль. Другая нога ударила ее по лицу, разодрав ногтями щеку. Ей ступали на ладони, пальцы, лодыжки.

Бедек, сумевший на мгновение поднять голову вверх, увидел над собой лицо человека, изо всех сил пытающегося через них перебраться – они были у него на пути, а он хотел к Пророку, – человек же тоже посмотрел вниз, и умоляющее выражение у него на лице сменилось черной ненавистью. Он ударил носком башмака Бедеку в горло, раздавив трахею.

Бедек, более неспособный дышать, поскольку от горла мало что осталось, выпучил глаза. Лицо его сделалось серо-голубым, потом – фиолетовым. Сознание покинуло его взгляд и отлетело прочь, прочь.

Мирла, не переставая визжать, поползла к мужу – заметив, что он не двигается, но еще не поняв причину, – прорвалась сквозь жесткий, движущийся лес ног – икры, колени, пинающие ступни, – и внезапно оказалась на открытом месте, где не было никого, только скользкая брусчатка.

Хотя она про это еще не знала, четыре гангренозных пятна уже распространились на весь ее лоб – она ощущала лишь запах, чудовищно отвратительный, словно кто-то из прошедших мимо что-то обронил, совсем рядом, она просто еще не рассмотрела, что именно. Боль в сломанном бедре ощущалась теперь лишь как пульсация, как тяжесть, которую нужно тащить за собой, она уходила из ее сознания все дальше и дальше.

Мы стремимся убежать оттуда, где нас ранили. Как и любое животное – убежать оттуда, где нас ранили. Убежать, или уковылять, или уползти, или хотя бы потянуться прочь. Она поняла, что на подобные усилия уже неспособна. Что в ней все сломано. Что она умирает.

Видели? Я получила благословение! Он меня благословил.

Будьте вы все благословенны!

Он стоять-то едва мог, а тут дуэль. Мурильо отвязал от пояса кошелек и швырнул его в сторону горного мастера, который только что вернулся – покраснев и задыхаясь. Кошелек тяжело ударился о землю, подняв облако пыли.

– Я пришел за мальчиком, – сказал он. – Здесь куда больше, чем он стоит – принимаешь ли ты оплату, мастер?

– Не принимает, – ответил за него Горлас. – У меня в отношении юного Драсти иные планы.

– Он не имеет к этому никакого отношения…

– Ты только что сам все изменил. Он из твоего клана, может статься, отпрыск кого-то из твоих бездарных приятелей по таверне «Феникс» – ты ведь там привык околачиваться? Ханут о тебе все знает вплоть до мелочей. Ребенок замешан в ваших делишках, и поэтому ты его не получишь. Получу я, и поступлю с ним как мне заблагорассудится.

Мурильо обнажил рапиру.

– Откуда только берутся вам подобные, Горлас?

– Я мог бы задать тебе тот же вопрос.

Откуда? В результате полной ошибок жизни. Так что мы, вероятно, похожи больше, чем каждому из нас хотелось бы признать. Он увидел, как мастер нагибается, чтобы подобрать кошелек. Мерзавец взвесил его на руке и ухмыльнулся.

– Советник, если вернуться к вопросу о процентах…

Горлас улыбнулся.

– Похоже, тебе все же представилась возможность погасить долг.

Мурильо занял позицию – рапира вытянута вперед, держащая ее рука чуть согнута в локте, левое плечо отведено назад, чтобы уменьшить площадь доступного для поражения торса. Он осторожно перераспределил вес так, чтобы центр тяжести приходился между бедер.

Горлас Видикас, не переставая улыбаться, принял аналогичную позу, наклонившись при этом чуть вперед. Значит, этот дуэлянт отступать не привык. Мурильо помнил ту же самую подробность по схватке, от которой застал лишь самый конец – как Горлас избегал делать шаг назад, не желая уступать сопернику пространство, не желая понять, что из отступления тоже можно извлечь пользу. Нет, он будет лишь наступать, давить и давить, не допуская слабины.