кто выступает наводчиком, а кто содержит притоны-«малины», хранит и реализует награбленное. Для этого составитель грамоты предлагал белозерцам, «меж собя свестясь все заодин, учинили собе в тех своих волостях в головах детей боярских в волости человекы три или четыре, которые бы грамоте умели и которые пригожи, да с ними старост и десятцких и лутчих людей крестиян человек пять или шесть, да промеж бы есте собя, в станех и в волостях, лихих людей розбойников сами обыскивали по нашему крестному целованью въправду без хитрости, да где которых розбойников обыщете, или хто у собя розбойников держит, или к кому розбойникы приезжают и розбойную рухлядь приводят, и вы б тех розбойников ведомых меж собя имали да обыскивали их, и доведчи на них и пытали накрепко, и допытався у них, что они розбивают, да тех бы естя розбойников бив кнутьем да казнили смертью»[628].

Из этого отрывка следует, что, во-первых, белозерцам надлежало выбрать из своей среды, причем из разных «чинов», выборных голов и их помощников-целовальников, которые целовали бы крест (то есть приводились бы к присяге) разыскивать преступников «въправду без хитрости»; а во-вторых, выборные головы и их помощники наделялись весьма широкими полномочиями – они имели право не только сыскивать преступников, но и, поймав их, пытать и казнить смертью, если их вина будет доказана. Сама процедура сыска разбойников, их допросы и вообще все дело от начала и до конца должны были фиксироваться на бумаге с непременным «рукоприкладством» голов и целовальников. Само собой, в грамоте прописывались и санкции по отношению к тем выборным людям, которые будут относиться к своим обязанностям без должного радения или, паче того, потакать разбойникам.

Таким образом, верховная власть, убедившись в неэффективности прежних методов борьбы с растущей преступностью, решила перепоручить розыск и наказание лихих людей местным сообществам, резонно полагая, что они, лучше зная ситуацию на местах, справятся с этой бедой. Параллельно власть разгружала от излишних тяжестей свой маломощный немногочисленный административный аппарат. И самое главное – заниматься сыском лихих людей должны были выборные люди от всех «чинов» области, того уезда или волости, куда была направлена соответствующая грамота.

На этой оптимистичной ноте мы, пожалуй, и закончим наше повествование о детстве и юности Ивана Васильевича и о Русском государстве в эти сложные и непростые годы.

Вместо эпилога

Бурные события 1547 г. – венчание юного государя на царство, казни молодых аристократов, свадьба великого князя, пожары в Москве, расправа с псковскими челобитчиками и, наконец, как апогей растущей напряженности в обществе, московский бунт – не были случайностью. Страна, власть шли к ним долго и целенаправленно с того самого момента, когда Василий III покинул этот грешный мир, оставив малолетнего наследника и неразрешенный вопрос о том, кто будет реально править страной в годы его малолетства. Борьба за власть, место поближе к трону между боярскими кланами, ни один из которых не обладал должным авторитетом и влиянием для того, чтобы подавить сопротивление оппонентов и диктовать им свою волю, в общем и в целом была безрезультатной – победа то одной, то другой группировки оказывалась кратковременной, за исключением лишь краткого периода (но только на фоне долгого правления что Ивана III, что Василия III) «регентства» Елены Глинской. Однако и у ее «правительства» практически не было серьезной опоры – стоило только сойти с политической сцены матери малолетнего государя, и все вернулось на круги своя.

До поры до времени эта борьба не сказывалась на работе государственной машины. В своем исследовании о временах «боярского правления» М.М. Кром, на которое мы неоднократно ссылались в ходе нашего повествования, показал, что «дворские бури» практически не касались формирующегося приказного аппарата, который, пользуясь относительной «неприкосновенностью», продолжал по инерции выполнять свои функции. Чем было обусловлено такое невнимание бояр к дьякам и подьячим – неизвестно. Можно лишь предположить, что родовитые, «дородные» и горделивые аристократы продолжали мыслить категориями прошлого, времен Ивана III и его преемника, а при них дьяки хоть и были в приближении к государю, однако только лишь в силу своих профессиональных качеств и навыков, а вот их политический вес был крайне невелик по сравнению с таковым у таких «тяжеловесов», как Бельские, Шуйские, Глинские или старомосковские боярские фамилии. Они пока не видели в дьяках конкурентов, способных потеснить их с первых мест в придворной иерархии. Бессудная же расправа над Федором Мишуриным, которая стала исключением из правила, как раз и стала ответом со стороны стремившихся сохранить свою монополию на влияние при дворе и княжат и бояр – дьяк сел не в свои сани, попытался проникнуть со своим суконным рылом да в калашный ряд, за что и был наказан демонстративно жестоко и унизительно. Время могущественных дьяков было еще впереди.

Это разграничение придворной жизни и административной практики позволило сохранить управляемость страны, однако имевшийся у государственного аппарата запас прочности был отнюдь не бесконечен, и, похоже, к середине 40-х гг. XVI в. он начал постепенно сходить на нет. Умножившиеся разбои и пресловутая губная «реформа» как ответ на них явно свидетельствовали о растущем неблагополучии и неспособности государственной машины справиться с нарастающими проблемами, равно как и множившиеся случаи злоупотреблений наместников и волостелей на местах, почувствовавших в отсутствие твердого контроля свыше волю и употребивших ее в своих корыстных интересах. Силы же, способной дать новый толчок формирующейся бюрократической машине и придать импульс вращающимся все медленнее и медленнее ее колесам, на политическом горизонте все еще не было. Точно так же не было и силы, способной направить энергию боярских кланов, бессмысленно растрачивавшуюся в борьбе за власть, в нужное и для общества, и для государства русло. Иван Васильевич хотя и вырос, и возмужал, тем не менее явно тяготился своими обязанностями правителя (что наглядно демонстрирует не делающее ему чести как государю поведение летом 1546 г. в лагере под Коломной, осенью того же года на Северо-Западе и в начале лета 1547 г. под Москвой). Иван никак не мог свыкнуться с мыслью о том, что от него ждут, когда же он начнет не на словах, а на деле «строить свою отчину».

Нет, сказать, что Иван Васильевич не пробует свои силы как великий князь и государь всея Русии, нельзя – похоже, что, начиная с 1542–1543 гг., он пытается проявлять растущую толику самостоятельности в политике, для начала в придворных интригах. Однако, увы, для того, чтобы уверенно чувствовать себя в взбаламученном океане придворных страстей, ему явно не хватало опыта, хладнокровия и знания человеческой натуры – вот где сказалось отсутствие у