на все, на ресурсы, на деньги, просто на грамотных людей. Бедность эта во многом была обусловлена специфическими условиями, в которых приходилось развиваться Русскому государству и обществу, и наблюдение, сделанное С.М. Соловьевым более полутора столетий назад («природа для Западной Европы, для ее народов была мать; для Восточной Европы, для народов, которым суждено было здесь действовать, – мачеха»[597]), остается справедливым во многом и по сей день.

В этих условиях приходилось «по одежке протягивать ножки», и, чтобы немногочисленный бюрократический аппарат, только-только встающий на ноги, не рухнул под непосильной для него ношей, его работу нужно было облегчить и разгрузить, перенося решение многих текущих вопросов на места[598].

Кроме того, консерватизм административных и бюрократических практик Русского государства в раннее Новое время был связан, очевидно, с особенностями формирования и развития письменной культуры (в широком смысле) на Руси. В.М. Живов, отечественный филолог, историк и культуролог, в свое время отмечал, что Русь, в отличие от Западной Европы, «римской прививки не получила, легального дискурса не вырабатывает и соответствующих социальных институций не развивает»[599], соответственно, и необходимых предпосылок к развитию совершенной бюрократической культуры не имела a priori. Русская письменная культура действовала принципиально иным образом[600].

Эту принципиальную разницу, как нам представляется, сумел подметить и показать британский историк-славист С. Франклин. Отмечая неразвитость письменной бюрократической практики в домонгольской Руси, он подчеркивал, что эта неразвитость была обусловлена не примитивностью и неразвитостью соответствующих институтов и отношений, но четко и недвусмысленно указывает на «устойчивость традиционных социальных отношений, на осознанную обществом функциональную адекватность традиционных способов поведения без участия письменности, на самодостаточность традиции…»[601] (выделено нами. – В. П.). И пока регулирование общественных отношений успешно обходилось традиционными бесписьменными процедурами, то и острой необходимости что-либо менять не было, следовательно, настоятельной необходимости развивать иные практики, связанные с фиксацией отношений на пергаменте ли, бумаге ли, не было. И, само собой, консервации этой бесписьменной традиции способствовал и характер обучения будущих бюрократов и администраторов, постигавших азы своего ремесла и совершенствовавших затем соответствующие навыки в полумраке канцелярий.

Отметим также и еще одну важную особенность, о которой не стоит забывать, когда речь заходит о функционировании государственного аппарата в годы «боярского правления». Речь идет о том, что для «боярского» «правительства», действовавшего в период междуцарствия, ситуация осложнялась еще и тем, что ему явно не хватало легитимности в глазах общества, «земли», – то, что исходило от великого князя, воспринималось как законное и как бы само собой разумеющееся, подлежащее обязательному выполнению, а вот когда что-то приказывали сделать бояре или даже великая княгиня, мать малолетнего Ивана Васильевича, чья легитимность, как показал М.М. Кром, также была неполноценной, ограниченной – если внутри страны ей все же удалось на короткое время добиться признания себя соправительницей сына, то во внешнеполитической деятельности – нет[602]. Но Елена как-никак была матерью великого князя, а вот бояре – нет.

Выход из этого положения был найден быстро, и он оказался простым, но достаточно эффективным. Пусть великий князь в силу своего малолетства и был недееспособен как правитель и верховный администратор, однако все важные документы так или иначе выдавались от его имени, и даже в тех случаях, когда он самолично распоряжался выдать тот или иной акт, вряд ли, конечно, он делал это после самостоятельных размышлений и по своей инициативе. На этот случай у него были советники, которые могли подсказать, как действовать в том или ином случае, какие слова говорить и где и как рукоприкладствовать. И не исключено, что казнь (фактически убийство) дьяка Ф.М. Мишурина во многом была связана именно с тем, что он, по мнению тех бояр, что решили устранить его, пытался слишком активно влиять на малолетнего великого князя в процессе принятия им решений.

Малолетство великого князя и связанная с этим его административная недееспособность неизбежно вели к запуску процесса, который М.М. Кром метко назвал «деперсонализацией власти» как формирование постоянных и безличных административно-бюрократических структур, занятых повседневной, рутинной административной деятельностью. Он наметился еще при Василии III и даже, быть может, при Иване III, но в малолетство Ивана IV приобрел выраженные формы. «Политический кризис 30—40-х годов XVI века не привел к параличу государственного управления: основные службы и ведомства работали исправно», – писал историк, и, продолжая дальше свои наблюдения, отмечал, что «именно автономия приказного аппарата (который в эти годы постепенно обретал более или менее законченные формы. – В. П.) обеспечивала жизнеспособность государства в периоды серьезных потрясений»[603]. Какие бы бури ни потрясали московский политический олимп, административный аппарат исправно исполнял свои основные функции и бюрократическая машина продолжала работать, пусть и медленно, со скрипом, но делая свое дело. Во многом этому способствовало отмеченное русским историком Н.П. Лихачевым обстоятельство – «лот соперничества с классом коренных думцев (боярство) дьяки были спасены своей неродословностью»[604]. В самом деле, разве могли дьяки, даже самые уважаемые (за свои профессиональные качества, знания и навыки) и почтенные, сравниться с людьми родословными и «дородными» – между представителями старых княжеских и боярских домов и выходцами из дьяческих династий, пусть даже и происходивших из детей боярских, была огромная и непреодолимая дистанция. И эта дистанция вкупе с семейственностью, когда на административной службе находились одновременно или последовательно сменяли друг друга представители одних и тех же фамилий, порождала определенную автономность формирующейся приказной администрации от большой политики. Как результат, эта автономность и определенная отстраненность профессиональных потомственных управленцев-администраторов вкупе с накопленным огромным опытом гарантировала более или менее бесперебойную работу бюрократической машины в эпоху междуцарствия.

Впрочем, эта автономия имела и другие последствия – дьяки и подьячие, ощутив вкус власти, вовсе не были намерены так просто и легко с ней расставаться, тем более что обладание реальной властью давало и определенные, порой весьма серьезные и вполне конкретные материальные выгоды. Псковский летописец с горькой иронией, сообщая о смерти влиятельного дьяка Мисюря Мунехина в 1528 г., писал, что «быша по Мисюри дьяки частые, милосердыи Бог милостив до своего созданиа, и была дьяки мудры, а земля пуста»[605]. Но растущее всевластие дьяков и допускаемые ими злоупотребления неизбежно должны были вызвать и ответную реакцию со стороны верховной власти. Точно так же верховная власть неизбежно должна была вступить в конфликт с «коренными думцами», которые за полтора десятка лет «боярского правления» привыкли решать все важнейшие дела по управлению государством и распределять связанные со своим исключительным положением во власти привилегии, лишь формально согласуя собственные действия с государем. А ведь именно он, согласно тогдашним воззрениям на природу власти,