Задержка с нашим отъездом произошла главным образом из-за того, что не было подходящего парохода, который шел бы прямо во Францию или в Италию. Все пароходы шли только до Константинополя, где приходилось сходить на берег, поселяться в гостинице, получать визу и ждать парохода. Великая Княгиня хотела ехать без остановки в Константинополь. Начальник английской базы в Новороссийске также советовал подождать немного, пока не подойдет соответствующее судно. Наконец нам сообщили, что ожидается итальянский пароход, который пойдет обратным путем прямо до Венеции, лучшего искать было нечего. Вскоре он прибыл и оказался пароходом “Семирамида” итальянского “Триестино-Лойд”.

Тринадцатого февраля 1920 года мы все стали на него грузиться. В этот день мы покинули Русскую землю, так как перешли на итальянский пароход, хотя ещё оставались в пределах русских вод. После всего нами пережитого каюта первого класса нам показалась невероятной роскошью. Чистое белье, удобные кровати, ванны, уборные, парикмахер – всего этого мы не видели месяцами. Но, когда мы впервые вошли к обеду в столовую, мы просто глазам своим не верили: столы накрыты чистыми скатертями, тарелками и приборами ножей, вилок и ложек, все, чего мы уже веками не видели. Мы даже все ахнули от восторга и радости, что наконец вернулись к цивилизованной жизни. Но мы были несколько сконфужены, садясь за стол в таком ободранном виде, в каком мы все были. Когда шикарно одетые лакеи нам стали подавать обед, массу вкусных блюд, мы окончательно замерли от восторга, контраст с только что пережитым был уж слишком резок. Если к этому еще прибавить чувство безопасности от большевиков, то можно себе представить наше настроение».

Неунывающая Кшесинская находила отдушины и в описании этих лет:

«Тут не обошлось без некоторых забавных сцен. Хотя пароход стоял в порту у пристани и его, конечно, не качало, но на воде всегда бывает маленькое покачивание корабля, едва заметное, но для людей, страдающих морской болезнью, все же чувствительное. За первым обедом в ресторане вокруг Великой Княгини Марии Павловны сидело много дам со своими дочерьми, ехавшими с нами, и среди них некоторые страдали морской болезнью. Они стали, одна за другой, проситься уйти к себе, так как плохо себя чувствовали. Тогда Великая Княгиня, которая никогда не болела морской болезнью и ее не признавала, обратилась к ним и заявила, что морская болезнь – болезнь горничных и результат дурного воспитания. Эффект получился тот, что дамы, которые себя плохо чувствовали, говорили, будто забыли в каюте платок или что-нибудь другое, лишь бы был приличный предлог, и не решались больше ссылаться на морскую болезнь, другие же предпочитали оставаться в своей каюте, но многих это действительно излечило».

Каждому известны слова песни «Поручик Голицын»…

Нужна ли была чужая земля Матильде Кшесинской? Нет, судя по её мемуарам, по всей истории её жизни, совсем не нужна. Она часто бывала за границей, но всякий раз стремилась скорее домой, в Россию.

Стоял ли перед нею вопрос в тот февральский день, когда она садилась на пароход, чтобы покинуть Родину? Нет, не стоял. Она не могла вернуться. Возвращение – смерть! Увы, так сложилась судьба. Не будем забывать, что её сын был сыном великого князя дома Романовых.

Русское солнце, великое солнце не освещало ей путь в порт и на пароход. Не освещало и путь парохода в открытое Чёрное море. Погрузка шла тёмной ночью, и всё же песня относится и к ней, как и ко многим покидавшим Россию. И к тем, кто воевал, и к тем, кто надеялся на белых воинов, которые так и не смогли сломить воинов красных.

Поздней ночью 19 февраля 1920 года, что символично, в день отмены крепостного права, которое произошло в 1861 году, «Семирамида» с беженцами на борту покинула Новороссийск. Она вырвалась на свободу!? Так бы с удовольствием сказали либералы, но она уезжала, уже получив опыт жизни при «дикой демократии», дарованной России диким Западом.

Сколько – не только песен – сколько художественных, документальных, мемуарных произведений посвящено вот этому самому тяжелейшему процессу расставания с родной землёй…

Прекрасно описал это Паустовский, который не уезжал, но видел, как уезжают беженцы из России. Он в то время находился в Одессе. Эти завершающие третью книгу «Повести о жизни» мне запомнились со школы. А теперь они помогли понять, что испытывала Матильда Кшесинская, покидая Россию. Но обратимся к Паустовскому, поскольку балерина не стала описывать горечь отъезда, – видимо, и без того с лихвою натерпелась и надумалась об этом шаге.

«…сверху хорошо был виден весь порт и всё, что в нём творилось.

Я долго потом не мог отделаться от гнетущего ощущения, будто я уже видел на картине какого-то беспощадного художника это гомерическое бегство, эти рты, разорванные криками о помощи, вылезающие из орбит глаза, зелёные от ужаса лица, глубокие морщины близкой смерти, слепоту страха, когда люди видят только одно – шаткие сходни парохода со сломанными от напора человеческих тел перилами, приклады солдат над головами, детей, поднятых на вытянутых материнских руках над обезумевшим человеческим стадом, их отчаянный плач, затоптанную женщину, ещё извивающуюся с визгом на мостовой…

Люди губили друг друга, не давая спастись даже тем, кто дорвался до сходней и схватился за поручни. Несколько рук тотчас вцеплялись в такого счастливца, повисали на нём. Он рвался вперёд, тащил за собой по сходне беглецов, но тут же срывался, падал вместе с ними в море и тонул, не в силах освободиться от своего живого и страшного груза.

Все портовые спуски были забиты людьми. Казалось, что ограды и дома трещат от их напора и вот-вот поддадутся и рухнут. Это было бы спасением, конечно, но дома из шершавого камня не поддавались. Только беспрерывный звон стекол и треск дерева говорили о том, что людей вдавливают в окна и двери.

Растоптанные чемоданы, узлы и корзины ползли под ногами людей по спуску, как уродливые живые существа. Вещи вываливались из них, цеплялись за ноги, и люди тащили за собою женские сорочки и кружева, детские платья и ленты. Мирные эти вещи еще усугубляли трагический вид бегства.

Над всеми портовыми спусками висела мелкая морозная пыль.

Офицеров и солдат толпа затёрла, разъединила, и только бурки кавказцев метались в гуще людей чёрными колоколами, мешая их владельцам бежать. Они сбрасывали их, и бурки, как чёрные ковры, как бы сами по себе колыхались и плыли к порту.

Над мостиком одного из пароходов вырвалась к серому небу струя пара, и раздался дрожащий густой гудок. Тотчас, подхватив этот гудок, закричали на разные голоса все остальные пароходы. То были прощальные отходные гудки.

Они прозвучали как отходная людям, покидавшим отечество, отказавшимся от своего народа, от русских полей и лесов, весен и зим, от народных страданий и радостей, отрёкшихся от прошлого и настоящего, от светлого гения Пушкина и Толстого, от великой сыновней любви к каждой травинке, к каждой капле воды из колодца простой и прекрасной нашей земли.