Нет, нет, Константин не был наивным или доверчивым. Иначе он никогда не женился бы на Наине, не сумел бы воспользоваться трещиной в душе Лота, возникшей после смерти Тамары, поначалу совсем крошечной, и запихнуть жалобно мяукающую власть себе за пазуху, ничуть не убоявшись, что она может обгадить ему всю душу. Он был вполне себе матерым, обладал безупречным оскалом, — но этот точеный юноша с вечно гладкой и загорелой кожей, измеряющий мир физической нагрузкой, работой мышц и правильным дыханием, ловко вырвал у него доверие именно тем, что имел, как считал Константин, другую природу — дикую, располагающую его между этим миром и тем.

Уча Константина плавать, он всегда плыл рядом с ним, кратко наставляя его и неизменно лаская воду ладонью. Он скользил по воде, под водой с такой легкостью и завораживающей силой, что Константин прощал ему это явное превосходство.

Как-то Пловец сказал:

— Тебе хорошо бы слушать отчеты твоих министров во время плавания, вот подтренирую тебя еще и ты сможешь. Они будут неуклюже барахтаться рядом с тобой, вода будет заливать им нос, рот и глаза — и они будут говорить правду.

Константин оценил этот совет.

Перестроенный Пловцом бассейн превзошел все ожидания. Солнце проникало сквозь купольную стеклянную крышу и играло синей водой, давая бликам свободно резвиться на мраморном полу и мраморных стенах. Из-под пола в обозначенных местах били струи с теплой и холодной водой, как это бывает в лесных озерах. Нажатие кнопки давало выход волне, соленой или пресной, или же устанавливало течение воды — мощное, сродни горной речке, или еле заметное, такое, какое присуще равнинным рекам. По стенам, в проемах между огромными прямоугольными окнами, красовались фотографии чемпионов в два человеческих роста — и каждый чувствовал себя карликом рядом с ними.

— Для острастки, — объяснил Пловец.

Они перешли на «ты» очень быстро, после полугода тренировок. В этом не было ничего противоестественного — учитель и ученик, покоряя премудрости присущего от природы человеку умения — плавать, должны быть близки, и они через короткое время сделались близки по-настоящему.

Константин доверил Пловцу реконструкцию всех главных бассейнов страны, но не только в этом он проявлял себя.

— Посмотри, — говорил он, расхаживая в вечерние часы по кабинету Константина и отпивая из бокала старый бурый коньяк, — посмотри, какое уродство натворили люди в городах.

Шаги его пружинили на ковре, темно-синий свитер из мягкого кашемира ласково обтягивал сильную спину и живот, на шее мерцало золотце медальона.

— Что такое эти все тренажерные залы?!! Вялые рыхлые людишки хватают там руками мертвое железо, месят руками замученную грязную волну, полагая, что плывут, а на самом деле они разрушают себя и более ничего — потому что предают в себе самое главное — природу. В городах нет человеческой природы, — любил повторять Пловец, — только скотская, потому что только скоты живут в стойле. Они даже не подозревают о том, какая сила таится в воде, двигающая молодое растение к свету сквозь асфальт, даже бетон…

Разлюбив Платона и признав сына в Пловце, он доверил ему самое важное дело. Пловец ведь умел нравиться. Он должен был проскользнуть во влажную душу подростка одним нырком. Проскользнуть и отправиться на самое дно.

— Платон очень необычный! — много раз говорил Пловец Константину. — У него повадка, особенная гибкость, особенный захват. Ты не видишь этого, а я вижу.

В своем впечатлении от Платона Пловец убедился, когда исполнял то, зачем он был подослан к молодому наследнику.

Как-то поздним вечером, когда они оба прекрасно наплавались и напарились, он отчетливо ощутил внутреннюю команду: «Пора».

Он предложил поплавать еще немного, это бывает полезно перед сном — передать нагрузки. Они оба нырнули, оба поплыли под водой, и уже почти на выходе, на конце вдоха, Пловец мгновенно в нырке прошел под Платоном и схватил его за горло. Он топил его.

«Стальные пальцы на шее, — немного рассеянно подумал Платон, — а внутри них, наверное, пружины. Иначе отчего они так сильно сжимаются?»

Он не почувствовал ни страха, ни смятения, он не вырывался, не пытался отнять эти клещи от горла, он просто мысленно вошел в один из пальцев и перекусил пружину. Палец повис. Пловец вскрикнул под водой, отдернул руки и быстро начал всплывать. Платон видел, как он болтал ногами в синей, подсвеченной прожекторами воде. Неспешно вынырнув и поднявшись на бортик, Платон сказал:

— Ты неудачно нырнул, Пловец, а я, может быть, неудачно вытащил тебя. Прости. Сейчас я позову доктора, он забинтует палец.

Платон больше не виделся с Пловцом — до того дня, когда ему сообщили о смерти Лота. Тогда он велел позвать его и спросил:

— Как умер мой отец?

— Ну ты же знаешь, — пожал плечами Пловец, потрясенный не только этим вопросом, но и самой возможностью такого разговора.

— Я тебя спрашиваю, как он умер на самом деле, — спросил Платон и отвернулся в сторону, чтобы Пловец не видел его слез.

После паузы Пловец, к тому времени уже изрядно располневший и растерявший былую красоту, сказал:

— Он умер, потому что за ним пришла смерть. Когда он спал, она вкатилась в его комнату, кто знает, может быть, даже перепутав дверь. Прокатилась по ковру маленьким шариком, размером с апельсин — не больше.

— А потом?

— Потом она превратилась в рыжего котенка, который, мурлыча, играл со шнуром от его халата, когда утро протянуло через окно свой первый пурпурный луч.

— Пурпурный? Утро? Не золотой?

— В последнее утро — пурпурный, — спокойно констатировал Пловец. — И вдруг этот котеночек в одну секунду превратился в женщину, огромную, до небес, разодетую как цыганка, и она…

— После похорон поедем в Африку, — спокойно сказал Платон, — в Африку на дайвинг. Мы много лет не виделись, но когда-то ты мне обещал. Больше не исчезай. Я все понял, что однажды можно не вынырнуть.

В старинных аллегорических картинах жестокость изображали в виде женщины с красным от ярости лицом ужасающего вида и с соловьем на голове. Она обеими руками топит спеленатого младенца, поскольку жестокие люди всегда стремятся убить невинное существо. Соловей напоминает о сладкоречивости тех, кто намеревается мучить и убивать.

На других картинах жестокость изображена в виде женщины в железных латах с большим бриллиантом на груди. Она смеется, любуясь пожаром, пожирающим дома людей, и наслаждается воплями детей, утопающих в крови.

Жестокость обязательно предполагает душевную черствость, без которой нет радости в несчастии других. Именно поэтому на груди ее бриллиант — самый твердый из известных камней, многократно воспетый поэтами в связи с той жестокостью, которая обычно свойственна правителям или женщинам.

Всего через каких-то десять лет Даниил Аршинов ничего почти не помнил о забавах молодости — о хакерах и хипстерах, о спамерстве, троллинге и «аццком» сраче. Жизнь столкнула его с умнейшим человеком из прокуренного переделкинского кабинета, философом и мудрецом, выдающимся знатоком загадочной восточной культуры Киром Гиббелином, который на правах старшего товарища отвадил его от дурной привычки дружить с кем попало и вывел на совершенно другой, свежий воздух. Постарались Данины родители, респектабельная дипломатическая чета, — подновили свою телефонную книгу, и на тебе — нашелся человек с репутацией и с желанием помочь, предложил парню другие дела. Сначала Аршин налаживал по его заданию новую радиостанцию, скрипел и хрустел эфирными частотами, пощипывая за попки молоденьких корреспонденток, потом освежал зачахший телевизионный канал, не важно, что спутниковый, но зато в кожаном кресле и кабинете с видом. Канал был музыкальный, с клубничкой, неплохо приносил, но наступали другие времена, и нужно было добавить в него, как выражался Кир, «умственного сора», чтобы привлечь интеллектуальных крыс, жрущих нынче от голода совсем не тот овес. Аршин хорошо справлялся, сидел на работе ночами, окружил себя юнцами с оттопыренными ушами и прыщавыми подбородками, помногу курил, пил виски, и дело пошло, рейтинги взлетели, его стали звать в более просторные начальственные кабинеты, жать там руку, оставляя на ней неопознаваемые запахи недоступной ему жизни. На этом фоне демоническое влияние Мышьяка выдыхалось: да кто он, залетный вождь-самоучка, командир дешевых сердец, наркоман, возомнивший себя вселенским судьей. Тьфу!