Юсуф боялся говорить, да и совсем не знал английского, но Аршин вызвался перевести. Он сказал, что видел Христа, что тот приходил к нему. И он спорил с ним о его вере. И он говорил ему, что любовь к человеку не в том, чтобы простить его, и не в том, чтобы проявлять доброту, нередко неотличимую от малодушия, а в том, чтобы убедить человека быть совершенно настоящим, чего уже совсем не умеют делать люди, живущие в городах. Он сказал, что когда-то был мусульманином и чтил Ису как положено, но пророк Мухаммед, конечно, был для него Богом. Но однажды Иса сам пришел к нему и посоветовал пойти к одному из самых приближенных его апостолов — Иакову, поговорить спокойно и расспросить, каким им обоим видится сегодня долгий земной путь человека, ведь сегодня люди живут долго.

Наутро все проснулись как будто родными людьми. За завтраком, состоящим из крестьянского хлеба с брынзой и вареными овощами, все разложили карту и деловито обсуждали предстоящий путь — привалы, обеды-ужины, ночлег.

Настроение у Даниила было нехорошее, он тоже рассказал свою историю — и мерзкий дирижер попенял ему, что он не взял дочку свою с собой: «А чего, подытожил он, — знаешь, сколько даунов таскается по этой дороге туда-сюда. Они же безвредные!»

Через два дня компания несколько изменилась: отпал Вилов, вконец разругавшийся со всей группой, верховодил всеми Хомяков: он очень много говорил, надежно сошелся с итальянским монахом (благо, будучи переводчиком, отменно знал его язык), и к группе, теперь уже с разрешения Хомякова, прибились две венгерки, то ли сестры, то ли подруги, они так дурно говорили по-английски, что их мало кто понимал, но все равно они были приняты в стаю — не пропадать же, честное слово, месту Вилова.

Третий день все шли молча и сосредоточенно. Казалось, запал болтать у всех поиссяк, сказывалась, очевидно, и первая нахлынувшая усталость, да еще и боль в ногах, которые у большинства при соблюдении всех предосторожностей покрылись кровавыми волдырями.

Дороги, по которым пролегал путь, были живописны, сочная зелень, холмы и равнины, поля и деревушки с красными черепичными крышами по обочинам узкого шоссе.

Даниил усердно шагал и все время слушал себя. Вот он шагает — раз, два, три — среди этих странных чужих людей, он пьет воду и жует грубый хлеб, сыр и вареные овощи, он спит по ночам как убитый, не видя снов, и что же — начался или не начался уже в нем чудотворный процесс очищения, наполнения новым целебным светом?

Бургос, Леон. Когда же, когда?

Когда же этот путь превратится в волшебную нить, по которой можно будет проскочить в другое будущее? А может, все это старинная шуточка? Ватиканский анекдот — и ничего так и не случится?

На седьмой день на Даниила нахлынули воспоминания. Он пересматривал их все подряд, казалось, совершенно не управляя этим несущимся с бешеной скоростью потоком. Правая его нога была воспалена, мозоли гноились, по щиколотке разливалось сильное жжение. Он шел осторожно, не снижая скорости, ступал, словно по жердочке, по спасательному мостику, мысленно проложенному между Сциллой и Харибдой. Сциллой была пятка, Харибдой — волдыри на щиколотке.

Вот он отчетливо видел крошечные конусообразные кофейные чашечки, все разные — разных цветов и с разным узором, их ему подарила Таточка, Мартина мать. Вот лицо Джоконды — странное имя для некрасивой пожилой женщины, с крупной родинкой под носом, кажется, будто у нее всегда там невытертая козюля, вот Мышьяк кашляет у него в родительской квартире, а он, как салага, как беспородный щенок, лижет ему руку. Вот он стучит мрачному мужчине в штатском на Мышьяка, врет, что тот предлагал ему купить наркотики.

А вот бледное лицо Мышьяка, которое он после этого много раз видел во сне.

Он вспоминал свое детство в закрытом подмосковном поселке с вымощенными плиткой улицами и фонарями с плафонами под старину, поселковый клуб, разноцветные флажки к 1 Мая, огромную елку, всю в переливающихся лампочках перед правлением поселка под Новый год. Он помнил запах антоновки, лежащей горой на уже стынущей закрытой веранде, тяжелую тоску ноябрьских вечеров, уют школьных ламп под потолком, пучок первой учительницы.

В этой реке воспоминаний на него то и дело наплывали разные лица — вот взъерошенный Кир наставляет его на путь истинный, говорит ему: «А знаете ли, молодой человек, вы отнюдь не бесталанны, вы очень даже нам нужны», а вот Голощапов, длинное лошадиное лицо Голощапова с маленькими черными глазками, криво улыбающееся ему на редколлегии вновь созданного телеканала, руководителем которого он его назначил.

Среди этих воспоминаний к нему явилось ощущение его первого жара в его самый первый в жизни грипп, ему года три, и летний надувной матрас на шкафу кажется ему крокодилом, а плед на кресле сползает огромной черепахой на пол.

Он отплыл в сторону от воспоминаний только вечером, когда все уселись ужинать в очередной паломнической гостиничке. На тесаном деревянном столе он обнаружил помимо обычной для паломников трапезы несколько копченых свиных ног, огромные мутно-зеленые бутыли с вином, сидром и пивом, умело приготовленные косячки с марихуаной, он обнаружил, что все женщины, включая венгерок, разоделись и накрасились, пачкали помадой сигаретные фильтры, откуда-то взявшиеся бокалы для вина.

Напились, блевали, орали, сношались, как животные, здесь же, в общей комнате, и Даниил пил и орал, заходился от смазанной помады венгерочки, шел на подвиги и рекорды. Он рухнул в эту оргию сразу, даже не успев задать свой коронный вопрос: «Господа, а что это все вообще означает?»

Мерзости продолжались целую неделю. Измученная оргиями группа еле плелась и проходила всего по несколько километров в день. Поздняя летняя ночь каждый раз заставала их в свальных и содомитских усладах, ворующими друг у друга деньги и спиртное, втихаря гадящими мимо унитазов в общественных уборных. Они улюлюкали и свистели вслед обгонявшим их паломникам — те смотрели почему-то грустно, сочувствующе. К концу третьего дня разложения Даниил отметил, когда их обгоняла очередная группа паломников, что и те были не слишком трезвы и бодры, ну да, лица измяты и речи неблагонравны. «Мы всегда были сбродом или превратились в него на этом пути?» — спросил себя Даниил, уставившись на галку, чинно восседавшую на нижней ветке столетнего дуба. — «Вы все в середине пути превращаетесь в мразей, — весело прочертила она хвостом в воздухе, — уж мы-то тут такого навидались!»

Как выяснилось потом, в минуту покаяния, наступившую в самом конце пути, на пол принципиально гадил Фиш. Он же сморкался мимо умывальника и нарочно бросал остатки еды под стол. Вдобавок к этому на стихийном покаянии выяснилось, что всю жизнь он страшно изводил свою приемную дочь, нет, нет, он не домогался ее сексуально, не размахивал перед ней пипиской, но нарочно драл ее мать так, чтобы она могла что-то увидеть или услышать. Монах Джакомо каждую ночь на привалах предавался оргиям с малолетними проститутками, которых легко можно было найти в округе за совсем скромные деньги. На покаянии он признался, что самой младшей из его любовниц было шесть лет. Это было давно, но не важно, было ведь.