Померанц не приводит достаточных доказательств того, что именно дифференциация всегда отличает более поздние (развитые) общества от более ранних. Таким образом дифференциация превращается из объективного показателя прогресса в ценностную характеристику. К дифференциации следует стремиться, если есть желание двигаться именно по пути прогресса.

В большинстве случаев «прогресс» происходит не под воздействием внутренних причин, а в результате культурной интервенции Запада. В результате неизбежна «обратная реакция» в странах, «для которых секуляризация сознания, разрушение святынь, распад архаических связей выступает как вторжение чуждой идеологии»[524]. Таким образом противодействие «прогрессу», то есть «реакция» опирается на национальные традиции страны[525].

Померанц подчеркивает, что западнический взгляд на мир не направлен специфически против российской культуры, «что страны Азии и Африки повторят многие очень специфические черты русского развития…», и более того, цитирует Р. Беллу: «Германия была первой слаборазвитой страной… почувствовавшей мощное давление к переменам со стороны чуждых ей… западных обществ»[526]. «Прогресс» имеет своим источником не просто «Запад», а ряд стран Европы (прежде всего Великобританию).

Западная модель общества и прогресс, связанный с «дифференциацией», ценен для Померанца и других либералов не по социально-экономическим причинам, а потому, что он (как им кажется) позволяет утвердить принципы индивидуальной свободы. Уровень свободы на современном Померанцу Западе много выше, чем на «Незападе». И автор подчеркивает, что это обусловлено всей историей западной культуры, которая выгодно отличается от истории «незападных» культур: «На Западе научное мировоззрение, развиваясь рядом с религиозными реформами, практически сживается с христианской по происхождению этикой. На Незападе внезапно появившаяся наука сталкивается с религией, совершенно не готовой к диалогу»[527]. Это говорится о временах сожжения Д. Бруно, процесса Г. Галилея, «охоты на ведьм», в том числе и в странах «религиозных реформ». Но Померанц обходит эти «издержки», иначе его концепция постоянного превосходства Запада над «Незападом» может пострадать.

Свободная «западная» личность везде — чужая. Даже в странах Западной Европы в прошлом. Дело не в Западе, а в свободной личности. А Запад — миф о сообществе таких свободных людей. В действительности эти «чужие» атомами рассеяны по планете — где гуще, где жиже. Они объединяются в сообщества диаспорного типа и опираются на помощь государств, которые подняли западные ценности на щит. Но государства Запада — в меньшинстве, возникновение этих оплотов свободы — счастливый случай.

Померанц делает вывод: «Подготовка условий капитализма в Европе — результат аномалии европейского общества…»[528] Без специфических («аномальных») европейских черт культуры развитие после феодализма невозможно. Без «вестернизации» «Незапад» обречен на вечный застой. Отсюда двойственное отношение Померанца к преобразованиям Петра, методы которых весьма далеки от либеральных идеалов: «Петр втолкнул Россию в Европу. Он бросил семена европейской культуры, и лет через сто они проросли»[529]. Возникает соблазн так же «не либерально» втолкнуть Россию в Европу еще разок. Несмотря на возможные жертвы и деспотичность методов «вталкивания». Чтобы когда-нибудь потом все же «проросли семена». Этот эксперимент будет проведен в 90-е гг.

Тесная увязка принципа индивидуальной свободы и примера Западной культуры (в значительной степени идеализируемой при этом) определяет неразрывную связь между российским либерализмом и «западничеством». Эта связь еще не была так однозначна в XIX в., когда либерал мог одновременно быть и славянофилом. В 60-70-е гг. ХХ в. осознание опыта российского пути к свободе оттолкнуло либералов от попыток самостоятельного поиска в этом направлении, а почвенников — от увлечения западными теориями (в том числе и теорией приоритета гражданских прав и индивидуальной свободы). И хотя оба лагеря (либеральный-«западнический» и консервативный-«почвеннический») сохраняли более или менее выраженную антикоммунистическую направленность, их противостояние друг другу было не меньшим, а подчас большим, чем противостояние официальной доктрине.

Оба течения связывали бедствия последних десятилетий с явлениями, которые роднят их противника с коммунизмом. «Почвенники» «упирали» на западное происхождение марксизма, антирусский характер большевистской революции. Либералы связывали и большевизм, и «почвенничество» с утопией, указывая на невозможность воплощения в жизнь идеалов и того, и другого[530]. Однако и идеалы либерализма в полном объеме никогда не воплощались в жизнь. Методы проведения «либерализации» часто бывали деспотичны, права человека в странах Запада то и дело нарушались. Остается только одно преимущество западного мировоззрения — оно «реалистично», а «почвенничество как всякий романтизм фантастично и часто реакционно…»[531]

* * *

Почвенники подвергались атакам не только со стороны либералов-«западников», но и со стороны диссидентов-коммунистов. Так, например, в 1979 г. статья Р. Пименова о выставке И. Глазунова подверглась резкой критике в самиздате со стороны ветерана диссидентского движения и социалистки по взглядам Р. Лерт: «Заявив, что Глазунов „превосходно передал русскую душу“…, Пименов уточняет: под русской душой он, Пименов, здесь понимает „строй мыслей и чувств деревенского населения околомосковских областей, ну хотя бы бывшего Владимиро-Суздальского княжества“.

Мне, честно говоря, не понятно, как можно так делить душу русского народа… То есть, я понимаю, конечно, что в ряде научных дисциплин (социологии, экономике, статистике, фольклористике и др.) такое расщепление на области и ареалы обитания вполне обоснованно. Но при чем тут „душа“?… Все же я успела испытать легкое недоумение: обладал ли бессмертной (и национальной) душой обитатель русского севера Михайло Ломоносов и обладают ли ею его земляки, наши современники, — скажем Ф. Абрамов или В. Белов? А Василий Шукшин?…

Но недоумение тут же рассеялось.