* * *

Мы вынимали книги Пэма из картонных коробок и расставляли их по полкам заново отделанной библиотеки на верхнем этаже синагоги эволюционного иудаизма. Большинство томов было упаковано с тех пор, как Пэм покинул церковь Святого Тима.

Эверетт, постарайтесь не читать каждую книгу, перед тем как поставить ее на полку, хорошо?

Здесь есть много интересного. Как мне получить карточку читателя?

Он смеется. Вообще, в последнее время он выглядит счастливым. Но я уже упоминал об этом. Я откладываю в сторону небольшую стопку книг, которые надо почитать: Тиллих, Барт, Тейяр, Гешель.

Это правильно, говорит он, оценив мой выбор. Но, как вы сами увидите, все эти блестящие теологи заканчивают тем, что утверждают традицию, в которой были воспитаны. Даже великий Кьеркегор. Что можно из этого вывести? Я хочу сказать, что если строгий поиск Бога приводит тебя назад, к крещению, к…

* * *

Со сцены большого бального зала «Уолдорфа» актеры, сменяя друг друга, превозносят до небес чествуемую сегодня знаменитость — великого кинорежиссера. Говорят, как он учил их, выявил в них все самое лучшее, изменил их жизнь и так далее. Они говорили то, чего от них ждали. Режиссеры дают им работу.

Но потом на сцену по очереди поднялись два или три писателя и принялись возносить режиссера за то неподражаемое искусство, с которым он выковал магические фильмы из их неуклюжих книг и сценариев. Здесь срабатывает иной механизм, чем механизм восхваления зависимыми актерами, ибо сколько раз может автор продать авторские права одному и тому же режиссеру? Нет, здесь что-то другое, назовем это очернением литературы. Освящение культуры кино и уничижение литературы приносят большее удовлетворение, когда производятся самими литераторами.

Бальный зал залит мягким светом, свечи в канделябрах, все сияет позолотой. Настоящий великосветский вечер. Мне повезло, я успел подозвать официанта с вином до того, как погасили свет и приступили к показу нашумевших сцен…

Когда кино только начиналось, его показывали на складах и во временных павильонах. Вы платили монетку и садились на скамью. Кино, конечно, было немым, его крутили на примитивных однокатушечных проекторах, и снимали фильмы все кому не лень, и были они очень дешевы. Люди рассказывали в фильмах свои биографии. Показывали, как они жили в лачугах и съемных квартирах, как им приходилось в поте лица зарабатывать себе на хлеб, как их увольняли с работы боссы в костюмах и галстуках, увольняли, когда работники старели или когда осмеливались возражать боссам. Люди показывали себя на перекрестках, разговаривающими друг с другом, показывали, как они ходят друг к другу в гости, показывали, как на митингах они выбирают своих профсоюзных лидеров, показывали, как они организуют марши, как их разгоняет конная полиция. Черные показывали, как их линчуют, женщины показывали, как их растлевают на полу кухонь, девушки показывали, как они рожают в темных переулках, алкоголики показывали, как они умирают от белой горячки, дети — как они умирают с голода, старики показывали, как их кладут в сосновые гробы и хоронят. Все они любили это кино о себе и о правде своей жизни. Иногда на сеансах играли пианисты. Но публика разговаривала с героями фильмов, она давала советы, предупреждала героев об опасности, радовалась победе добра над злом, плакала, когда любящие представали перед алтарем, эти переживания достигали такого накала, что некоторые поэты из публики думали о том, что неплохо было бы записать все эти реплики аудитории и снять фильм о том, как публика воспринимает фильм. А потом фильм о том фильме, и так до бесконечности. Очевидно, должен был установиться онтологический порядок, между создателями фильмов неизбежно должна была начаться конкуренция, а на ее почве возникнуть желание снимать более сложное кино. Это означало одно: что создатели фильмов не могли теперь сами оплачивать съемки, поэтому они обратились в банки и страховые компании, которые охотно дали деньги, но поставили условие: отныне судить о том, какие фильмы надо делать, будут банки и страховые компании. Для того чтобы эффективно делать такие фильмы, какие были нужны банкам и страховым компаниям, был создан целый класс профессиональных кинематографистов. Банки и страховые компании любили фильмы, в которых показывали мир между неравными классами и расами, в лентах появились счастливые рабочие и продавцы, хорошо одетые и хорошо упитанные детки, верные мужья и жены, прекрасные, образцовые семьи, в которых дела шли как по маслу, эти семьи в полном составе ходили в церковь, где их ждали добрые седовласые пастыри. Новые фильмы показывали людей, ездящих в машинах, образцово-показательных ковбоев, они показывали грубо сработанных социопатов, совершенно непохожих на нормальных богобоязненных людей, и убеждали всех, что движущая сила всех земных дел — любовь. Нашли маленьких, гибких людей с гуттаперчевыми конечностями, чтобы показывать пустые комедии, показывали пухлых жирных леди, которые получали взбучки, и самодовольных толстяков, с которых пару раз сбивали спесь, показывали копов, которые с дикими глазами падали друг на друга в попытках поймать мальчишек, стреляющих в них из духового ружья. Они показывали миловидных детишек с мордашками, вымазанными шоколадом, и комедиантов, которые швыряли торты друг другу в физиономии. Постепенно выработалась система социальных архетипов, для которых находили подходящих по физическому облику людей, именуемых в дальнейшем актерами. Под калифорнийским солнцем нашли место, подходящее для того, чтобы на промышленной основе фабриковать корпоративное кино, которое классифицировали по рубрикам: современное, историческое или футуристическое. Показывать его стали в темных, похожих на дворцы театрах, специально предназначенных для этой цели. Итак, кино стало формой жизни, вдохновляющей жизнь реальную, каковое явление мы сейчас и наблюдаем во всей его красе.

* * *

В воскресенье Пэм, Сара и ее мальчики гуляют в Центральном парке. Мы с моей новой подругой мисс Уоррен встречаемся с ними у «нашего» дерева на западном краю Овечьего Луга.

Мисс Уоррен — внештатный корреспондент какого-то журнала, родилась и воспитывалась в Нью-Йорке. В некоторых журналистских кругах ее считают своего рода знаменитостью. Я познакомился с ней на вечере в издательстве неделю назад и сам не могу понять, что за дурной инстинкт убедил меня взять ее с собой.

Весь Нью-Йорк сегодня на улице. Мы погуляли, посмотрели софтбол, нашли место на траве, развернули свои деликатесы, открыли бутылку сидра и приготовились отметить одно из тех целительных, расслабляющих воскресений, когда сердце каждого омрачено чувством потери и общая меланхолия, кажется, пропитывает воздух.

Пэм спрашивает мальчиков, как можно следить за положением солнца по его отражению от окон жилых зданий на Пятой авеню. Они вежливо отвечают, но они несут бейсбольные перчатки, видели, как играют большие мальчики, и готовы начать. Отлично, говорит Пэм, давайте попрыгаем. Мальчики бегут занимать свои воображаемые позиции. Пэм продолжает оживленно болтать, хвалит мальчиков за каждый удачный бросок или прием мяча и подбадривает при неудачах. Сара смотрит, как они играют. Старший, Джейк, ему девять лет, вырос с тех пор, как я видел его последний раз, у него такие же светло-каштановые волосы, белая кожа и широко расставленные голубые глаза, как у матери. Он уже большой, легко ловит мяч перчаткой и отправляет его назад Пэму, который, хотя и ловит мяч без перчатки, вынужден все время улыбаться. Младшему мальчику, Дэви, около пяти, темноволосый, худой, вылитый отец. Его броски неуклюжи, мяч иногда падает у него за спиной, он не всегда достает брошенный Пэмом мяч перчаткой. Он очень переживает свою неловкость, потом начинает злиться, бросает перчатку и, подойдя к Саре, нахохлившись, садится ей на колени в поисках утешения.