Реформа 1861 г., казалось бы, должна была принципиально изменить крестьянский быт. Более того, она мыслилась ее идеологами как важнейший этап русского нациестроительства. Славянофил В. А. Черкасский писал: «Крестьянское дело не только удовлетворило первые, законные ожидания крестьянского сословия; оно вновь сплотило в одно твердое органическое тело раздробленные было элементы народной жизни, оно впервые уяснило обществу основные начала народного самосознания…» Но в реальности вышло нечто совсем иное – вместо создания слоя свободных земледельцев-собственников, что первоначально декларировалось в качестве цели реформы, на первый план вышла задача обеспечения «прочной крестьянской оседлости». Во-первых, это было связано с особенностями проведения реформы: бывшие крепостные долго оставались «временнообязанными» по отношению к бывшим господам и десятилетиями выплачивали государству выкуп за свое освобождение – поэтому удобнее было их держать на привязи. Во-вторых, в обществе (как справа, так и слева) и в правительстве все большую популярность приобретала идея, что русская крестьянская община с ее отсутствием частной собственности – не просто испытанное и надежное средство социального контроля над не способными за себя отвечать «детьми»-крестьянами, но и залог особого пути России, благодаря которому ее счастливо минуют ужасы западного капитализма и она сделается светочем прогресса для человечества. Восприятие аграрного вопроса становилось все более мифологизированным и далеким от эмпирической действительности.

Между тем «реальность показала бы, что Россия вовсе не демонстрирует всему миру перспективы коллективизма и решения на его почве всех социальных проблем, а является по уровню и характеру развития сельского хозяйства типичной отсталой и периферийной страной; что ей предстоит пройти еще очень длинный путь, чтобы встать вровень с немецкой или британской агрикультурой; что интенсификация сельского хозяйства, естественно, чревата разрушением традиционных форм и норм (которые к тому времени были осознаны как „исторические“ и „национальные“)…» (И. А. Христофоров).

Подлинные знатоки сельской жизни единодушно указывали на рост частнособственнических настроений у наиболее трудолюбивых крестьян. «Купить свой клок земли – любимая мечта нашего простолюдина, нередко в явный ущерб его благосостоянию… любовь к собственной земле может у нас по справедливости назваться народной, но это не значит, чтобы она соединялась с любовью к общинной форме владения или жизни… Вся современная жизнь крестьянина от колыбели до могилы есть постоянное стремление выскочить не только из общинного владения, но даже из семейного, чему ежедневные разделы с отрыванием сеней от избы и переломом пилы между двумя братьями служат красноречивым доказательством… Народ ненавидит общинное владение и барахтается с ним потому, что его из него не выпускают», – писал в начале 1880-х гг. А. А. Фет – не только великий лирический поэт, но и весьма успешный хозяин имения, десятилетиями живший на земле, активный пропагандист развития капитализма в деревне. Скорее с сожалением о том же свидетельствуют убежденные народники, но притом честные наблюдатели. «…Крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники… ни один крестьянин не поступится ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена… Каждый мужик при случае кулак, эксплуататор…» (А. Н. Энгельгардт). «Хочу выписаться из общества… только не знаю как…» – говорит «справный мужик» Иван Ермолаевич, главный герой цикла очерков Г. И. Успенского «Крестьянин и крестьянский труд», недовольный общинными переделами земли.

На рубеже 1870—1880-х гг. в русской мысли царило подлинное «общинобесие», дело доходило до того, что известнейший либерал (!) К. К. Арсеньев мог в 1881 г. публично заявить, что «еще не настало время» предоставлять крестьянам право выхода из общины. Наконец этот дискурс стал, по сути, государственным официозом. Если в дореформенное время П. Д. Киселев прагматически выражал опасения, что распад общины повлечет за собой появление «обширного класса бобылей, который допустить не следует в видах политических», то в 1880-х гг. в правительственных актах как само собой разумеющийся факт признавалось, что «понятие о личной собственности совершенно чуждо условиям быта коренного сельского населения», а «общинное владение… представляет такие особенности, которые не имеют ничего общего с теми формами земельной собственности и условиями ее приобретения, какие установлены общими гражданскими законами». К. П. Победоносцев своим авторитетом в прошлом профессора-юриста подтверждал: «Свободное распространение собственности возможно только в условиях Западной Европы», в России же вследствие этого «может истощиться сословие крестьянское, составляющее главную охранительную силу в государстве». Таким образом, говоря словами того же Фета, «могильный призрак крепостного общинного владения» был провозглашен основополагающей «бытовой чертой нашей народности».

Некоторые проницательные современники в начале XX в. с тревогой писали, что «в народе зреют опасные зачатки разрушительного социализма, так как условия и порядки общинного быта дают понятие только о собственности общей, а не индивидуальной» (А. П. Никольский). Нужно было дождаться революции 1905 г., чтобы признать: «Весь наш 40-летний строй, воздвигнутый на принципе общинного владения кресть ян, был роковой ошибкой, и теперь необходимо его изменить» (из выступления на съезде дворянского Всероссийского союза землевладельцев в ноябре 1905 г.).

«Преступление старого режима, – писал в 1921 г. В. А. Маклаков, – было то, что он запер крестьян в рамки замкнутого и обособленного юридически сословия. …Земельная собственность крестьян, которая при других условиях сделала бы его буржуем, благодаря специальным крестьянским законам дала ему пролетарскую психологию, обособила его в особый социальный класс, который был противопоставлен всем остальным, и прежде всего тем, кто объективно имел с ним интерес, то есть частному землевладельцу. …Отсюда экономически нелепое требование крестьян, чтобы все помещичьи земли перешли к ним…» «Если бы последние четыре императора, особенно последние два, не попытались укрепить – вопреки ходу истории – остатки крепостничества (…) в быту… Россия была бы либеральной, демократической державой-империей», – отметил в дневнике 1939 г. В. И. Вернадский.

В результате правительственных мер 1880—1890-х гг. община была наглухо законсервирована, а крестьяне – как бывшие крепостные, так и казенные – продолжали оставаться какой-то неполноправной кастой «лиц, прикрепленных к земле и другим людям, не имеющих личной собственности» (А. А. Бобринский) и опекавшейся местным дворянством в лице «земских начальников». Сельские обыватели продолжали подвергаться телесным наказаниям до 1904 г. Выйти из своего общества крестьянин имел право только при выполнении множества условий: отказа от своего надела, выплаты по нему всех недоимок, согласии родителей, согласии мирского схода и т. д. Самовольная отлучка из дома по-прежнему рассматривалась как побег и влекла за собой административную кару. Передвигаться по стране крестьяне, как и городские низы, могли лишь при наличии временных паспортных документов (на разные сроки – от трех месяцев до пяти лет), выдаваемых волостными старшинами по согласию схода, притом что другие сословия не были ограничены в выборе постоянного места жительства и имели бессрочные паспортные книжки. Удостоверения эти могли быть отобраны по требованию полиции или главы семейства, к которому принадлежал отлучившийся. Раскладка налогового бремени продолжала производиться уравнительно, а его выплата – по принципу круговой поруки. Отчуждение общинной земли в какой-либо форме стало практически не возможно. Выдел участка отдельному домохозяину мог произойти только по согласию схода. В 1905 г. в частной собственности крестьян находилось менее 13 % земли, которой они владели.