«…Дай бог, чтоб у нас была буржуазия!» – восклицал в одном из писем 1847 г. литератор В. П. Боткин (сам родом из купцов), прекрасно понимавший ту гигантскую роль, которую этот класс сыграл в экономическом и политическом прогрессе Запада, и то, сколь мало соответствовало ему «городское сословие» империи. Ибо в последней не было элементарных условий для нормального развития капитализма – свободного рынка рабочей силы (из-за закрепощенности – государством или помещиками – основной массы населения), обширного внутреннего рынка сбыта товаров (из-за низкой покупательной способности того же самого подавляющего большинства населения – крестьян) и развитой системы кредитования (в дореформенный период вообще отсутствовали частные банки – имелись только казенные, в основе деятельности которых лежала внеэкономическая логика). Верхушка «городского сословия» количественно была очень невелика. В 1851 г. общее число купцов равнялось 180 359 душам (притом что также весьма немногочисленное духовенство насчитывало тогда 277 659 душ), в 1897 г. их стало не многим больше – 281,2 тыс. (0,2 % населения).

Правда, после отмены сословного принципа в занятиях торговлей и промышленности могли подвизаться не только купцы (к 1900 г. среди единоличных владельцев торгово-промышленных предприятий к последним принадлежало только 26,9 %), но даже с учетом этого буржуазия в европейском смысле слова составляла внутри «городского сословия» незначительное меньшинство, далеко не достигающее и одного процента населения. Годовой доход в 1000 руб. обеспечивал только самый скромный достаток; в 1904 г. в империи имелось всего 404,7 тыс. человек, чей доход превышал указанную цифру – 0,3 % ее населения, – а ведь среди этих немногих счастливцев были не только «буржуа», но и верхушка дворянства и духовенства, а также лица, получающие доходы от «личного труда» – около 37 % данной группы – офицеры, чиновники, разного рода служащие, врачи, адвокаты, литераторы и другие «лица свободных профессий».

Что же касается внутренней дифференциации внутри этой группы, то Вл. И. Гурко в 1909 г. дает такие цифры: «…лиц, получающих от 1000 до 2000 руб. дохода в год, насчитывается у нас 220 489; от 2000 до 5000 руб. – 120 931, от 5 до 10 тысяч – 37 101 и, наконец, свыше 10 тысяч руб. – 26 182 лица. При современной дороговизне жизни, конечно, только последнюю категорию капиталистов можно отнести к классу людей вполне зажиточных, а означает это то, что в России ныне на каждые 100 тыс. жителей имеются всего лишь 17 богатых людей. Что же касается числа лиц, владеющих действительно крупным доходным имуществом, то оно прямо-таки жалкое. Во всей России имеется лишь 703 человека, получающих более 50 тыс. руб. дохода от земельных владений, и лишь 331 лицо, владеющее денежными капиталами, приносящими не менее той же суммы дохода». Для сравнения: в Англии уже в 1851 г. более 8 % населения принадлежало к предпринимательскому сообществу, немецкая буржуазия в начале XX в. насчитывала, по разным оценкам, от 5 до 15 %. Тот же Гурко приводит данные по одной только Пруссии, где количество лиц, владеющих свыше 1000 руб. дохода, превышало соответствующий российский показатель в девять раз!

К тому же в России в силу неустойчивости купеческого статуса и экономической политики Петра I не сложились многовековые бизнес-династии вроде Сименсов или Круппов, берущих свой исток аж в XVI – начале XVII в. Характерно, что лидеры русской буржуазии начала XX столетия – Прохоровы, Морозовы, Гучковы, Рябушинские и т. д. – почти сплошь ведут свою «классовую» родословную только с начала XIX в., и предками их были вовсе не горожане, а выкупившиеся на волю «капиталистые» крепостные крестьяне и, кстати, старообрядцы, передавшие своим потомкам не только навыки успешной трудовой этики, но и вкус к культуре. Но, конечно, их «старомосковские» культурные ценности, не соответствующие мейнстриму дворянской вестернизированной культуры, по своему влиянию на окружающее общество несравнимы, скажем, с влиянием ценностей немецкого бюргерского Просвещения. Городское самоуправление, в котором заправляло купечество, находилось под контролем администрации. Во многом связанные с государственными подрядами, купцы держались далеко от политических интересов, только в начале XX в. ситуация стала меняться, так что прав М. М. Пришвин, говоривший о «короткой и не расцветшей жизни русской буржуазии».

Большой проблемой для русской буржуазии была мощная конкуренция со стороны «инородческого» и иностранного капитала. О еврейской экономической экспансии уже говорилось выше. Доля иностранных капиталовложений перед Первой мировой войной составляла 47 % всего акционерного капитала (лидировали французы, за ними шли по убывающей – англичане, немцы, бельгийцы и американцы). У Гурко на сей счет звучат прямо-таки алармистские нотки: «…наша промышленность и торговля с каждым днем все больше переходит в руки инородцев и иностранцев… такие исконно русские торговые центры, как Москва, Харьков и даже Нижний Новгород, утратили свой русский характер… иноземные элементы получили в них преобладающую силу… Жизненный нерв страны – вся ее хозяйственная деятельность – захвачен элементами пришлыми, чужеземными, вследствие чего к этим элементам понемногу переходит и фактическое господство в стране… за русским народом до сих пор, да и то лишь до известной степени, остался ярлык власти, сущность же ее почти всецело сосредоточена в руках инородцев и иноземцев…» Прямым следствием сильного влияния зарубежного капитала было и преобладание иностранных специалистов в самых различных сферах промышленности, в то время как русские инженеры периодически страдали от безработицы даже в начале XX столетия.

В заключение этого раздела следует упомянуть и о казачестве, но лишь в связи с тем, что после разгрома пугачевщины и ликвидации Запорожской Сечи (1775) оно окончательно утратило претензии на политическую субъектность (несмотря на создание новых казачьих войск – Забайкальского, Амурского, Семиреченского и др.) и сделалось просто одним из служилых сословий (хотя и очень своеобразным).

Но если даже привилегированные и полупривилегированные сословия в качестве субъектов русского нациестроительства выглядят более чем сомнительно, то что уж говорить о вовсе не привилегированном подавляющем большинстве – крестьянстве, в 1762 г. составлявшем почти 92 % подданных империи, в 1897-м – почти 86 % и даже в 1913-м – более 80 %. Оно в своем наличном положении не очень-то годилось и в объекты нацбилдинга, ибо было лишено не только политических, но и основных гражданских прав. Выше уже говорилось о реально рабском статусе крепостных крестьян, но в определенном смысле положение другой значительной категории «сельских обывателей» – государственных крестьян мало чем отличалось: и первые, и вторые не имели «свободы передвижения и социальной мобильности, права выбора занятий», были прикреплены «наследственно к своему социальному статусу, месту жительства, общине и владельцу. Это дает основание объединить все разряды крестьян, существовавшие до 1860-х гг., в одно сословие закрепощенных сельских обывателей» (Б. Н. Миронов).

Добавим – и те и другие не обладали правом частной собственности на обрабатываемые ими земли, разница лишь в том, что земля крепостных принадлежала помещикам, а земля «государственных» – государству. Связано это было с тем, что, вне зависимости от принадлежности к разряду, все крестьяне несли на себе главный государственный налог – подушную подать, которая только формально раскладывалась по «душам мужеска пола», фактически же по крестьянским хозяйствам – тяглам. И помещики, и правительство были заинтересованы в поддержании некоего среднего уровня материальной состоятельности всех тягол и потому препятствовали разорению слабых хозяйств, что, с одной стороны, привело к запрету крестьянам свободно распоряжаться своей землей (купля-продажа, аренда), с другой – препятствовало естественному процессу имущественного расслоения внутри деревни. Теоретически правящая элита империи понимала важность частной собственности. В «Наказе» Екатерины II говорится: «Не может земледельчество процветать тут, где никто не имеет ничего собственного», ибо «всякий человек имеет более попечения о своем собственном и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отымет». Но на практике мы почти не видим никаких шагов в этом направлении, скорее – в обратном.