В связи с отсутствием социальных «дрожжей» («самодействующих общественных сил») общественная жизнь неизбежно парализуется: «Недостаток гражданской доблести, вялость в исполнении своих обязанностей и равнодушие к общему делу, в которых мы постоянно себя упрекаем, происходят, в сущности, от бессвязности между людьми. Немудрено быть гражданином там, где человек видит перед собою возможность осуществить всякое хорошее намерение; но нужна непомерная, чрезвычайно редкая энергия, чтобы тратить силы при малой надежде на успех. Это чувство одиночества, действующее очень долго, повлияло, конечно, и на склад русского человека, сделало его относительно равнодушным к общественному делу, лишило веры в себя… Государство, населенное восьмьюдесятью миллионами бессвязных единиц, представляет для общественной деятельности не более силы, чем сколько ее заключается в каждой отдельной единице… В таком состоянии, при отсутствии общественной организации, ни умственная, ни деятельная жизнь России не сложится не только в пятнадцать, но и в полтораста лет; сухой песок никогда не срастется сам собой в камень». В результате, иронизирует Ростислав Андреевич, «нам приходится… возложить упование только на сокровенную внутреннюю мощь русского народа, то есть на общее место, лишенное всякого значения в действительной жизни».

«Россия представляет единственный в истории пример государства», в котором существует только одна реальная общественная сила – «верховная власть». Но если это положение дел не менять, то русские останутся «навеки народом, способным жить только под строгим полицейским управлением», а «наша будущность ограничится одной постоянной перекройкой административных учреждений». Далее Фадеев делает поразительно точное предсказание: «Наш упадок совершится постепенно, не вдруг, но совершится непременно. Кто тогда будет прав? Решаемся выговорить вслух: одна из двух сил – или русская полиция, или наши цюрихские беглые с их будущими последователями (то есть революционеры, одним из прибежищ которых был Цюрих. – С. С.). Судьба России, лишенной связного общества, будет со временем поставлена на карту между этими двумя партнерами». Видимо, этот кошмар часто и всерьез преследовал генерала, ибо немногим ранее написания цитированной книги он подал в высшие инстанции докладную записку, в которой утверждал, что в случае серьезного военного поражения самодержавие обречено на гибель, ибо «в России существуют сословия по закону, но не существует никакого разряда людей… достаточно связного и единомысленного, чтобы сказать мы; стало быть, и русское правительство, в противоположность с европейскими, не имеет за собой никаких внутренних союзников».

«Цюрихские беглые» были количественно ничтожны, но у них была тоже не слишком изрядная, но важная в качественном отношении опора – социальная группа, не учтенная в законодательстве Российской империи, однако вполне реальная – интеллигенция. Она оформилась в начале 1860-х гг. из деклассированных элементов различных сословий (тон задавали секуляризированные поповичи – все помнят таких интеллигентских лидеров, как Н. Г. Чернышевский или Н. А. Добролюбов), профессионально занятых производством и распространением общественно-политических идей и гуманитарных знаний. Интеллигенция стала незапланированным и нежеланным последствием правительственной образовательной политики, зародившись из-за некоторого перепроизводства образованных людей, случайный излишек которых не смогли поглотить духовенство, офицерство и чиновничество. Возникшая в период Великих реформ относительная свобода издательской деятельности создала для новорожденного слоя материальную базу, ведь «журнализм стал выгодным коммерческим предприятием» (А. А. Фет), – литературные гонорары. В пореформенной России «свободная пресса», несмотря на все усилия властей, стремительно преумножалась. В 1859 г. на русском языке выходило 55 литературно-политических периодических изданий, в 1882-м – 154, в 1900-м – 212, в 1915-м – 697 (128 журналов и 569 газет). Петербургская перепись 1869 г. учла 302 писателя, журналиста, переводчика и издателя. В Московской переписи 1882 г. литераторов, корреспондентов, редакторов, переводчиков и прочих было зарегистрировано 220. По переписи 1897 г. ученых и литераторов насчитано 3296. За десять лет (1896–1905) общее число авторов только изданий либерально-демократического толка составило 2500 человек. К 1917 г. количество литераторов видимо превышало 10 000.

Именно автономные, как от государства, так и от старых сословий, литераторы и стали интеллектуальным ядром интеллигенции, именно в этой среде рождались и конкретизировались все новые идеологические конструкции, именно оттуда исходили идейные импульсы, охватывающие затем все образованное общество. Вокруг этого ядра группировались другие категории людей умственного труда – университетские преподаватели и работники земских учреждений (к 1912 г. там трудилось около 150 тысяч учителей, врачей, инженеров, агрономов и статистиков). Русские литераторы во второй половине XIX – начале XX в. при отсутствии легальной политической жизни являли собой нечто вроде аналога французских просветителей накануне Великой революции, во всяком случае в изображении А. де Токвиля: «Каждая общественная страсть обращалась… в философию; политическая жизнь была насильственно вытеснена в литературу, и писатели, взяв на себя руководство общественным мнением, в какой-то момент оказались на том месте, которое в свободных странах обычно занимают партийные вожди». Не стала интеллигенция и «буржуазной», ибо буржуазия в пореформенной России, как уже говорилось выше, только формировалась. Социальное «свободное парение» русской интеллигенции добавляло ее идейным поискам еще больше радикализма – большинство «мыслящего пролетариата» (Д. И. Писарев) тяготело даже не к классическому либерализму, а к разным вариантам социализма.

Кричащий разрыв между высоким уровнем образования и низким социальным статусом вызывал негатив по отношению к наличному обществу и государству. Неудивительно, что определяющим идеологическим и нравственно-психологическим интеллигентским трендом стало – в разных вариациях – резкое и практически тотальное неприятие правящего режима и всех его действий, по сути, холодная (а иногда и «горячая») война против него. «…История нашей интеллигенции есть история „отщепенства“ – история борьбы и раздора. В этой борьбе, идущей из поколения в поколение, тянущейся через целые века, интеллигенция занимала постоянно ненормальное положение, ибо она принципиально устранена была от участия и от ответственности в ходе общественных дел в родной стране. При этом условии ненормальность превратилась в обычай и сама создала известные навыки, известную традицию интеллигентской коллективной мысли. У интеллигенции появились… черты… ненормальные и отрицательные: излишняя отвлеченность доктрины, непримиримый радикализм тактики, сектантская нетерпимость к противникам и аскетическая цензура собственных нравов. Можно сказать, что у интеллигенции сложился свой собственный патриотизм – государства в государстве, особого лагеря, окруженного врагами», – самокритично признавался в 1910 г. один из интеллигентских лидеров П. Н. Милюков. З. Н. Гиппиус в дневнике 1914 г. замечательно сформулировала типичное интеллигентское отношение к патриотизму: «Любить Россию, если действительно, – то нельзя, как Англию любит англичанин… Что такое отечество? Народ или государство? Все вме сте. Но, если я ненавижу государство российское? Если оно – против моего народа на моей земле?»