В Европейской России сельские обыватели существовали в условиях страшного малоземелья и людской скученности: средняя величина надела там уменьшилась с 4,8 десятины на ревизскую душу в 1860 г. до 2,6 десятины на наличную душу в 1900 г., а в некоторых губерниях (Тульской, Орловской, Рязанской, Курской, Полтавской, Харьковской, Киевской, Волынской, Подольской) был и меньше двух («нищенский, кошачий надел», говоря словами Энгельгардта), и это притом, что, по данным официальной статистики, один работник мог обработать 14,5 десятины, а у прибалтийских крестьян средний надел составлял почти 37 десятин, у башкирских – 28 десятин! Отсюда – удручающая бедность. В начале XX в. в половине губерний Европейской России доходы крестьянских хозяйств не покрывали текущих расходов или в лучшем случае не превышали их: например, в Новгородской губернии средний доход – 255 руб., средний расход – 271 руб., во Владимирской соответственно – 217 и 230, в Ярославской – 395 и 400, в Калужской – 398 и 416, во всех малороссийских губерниях – 432 и 435. На прокорм семьи и домашней скотины ежегодно требовалось не менее 25,5 пуда зерна на человека, а средние душевые сборы продовольственного и кормового зерна колебались от 16,7 до 18 пудов. О каком товарном хозяйстве здесь могла быть речь! Градация крестьянских хозяйств весьма показательна: более 80 % – беднейшие, 13 % – «середняки» и только 5 % – зажиточные и богатые.

Понятно, что крестьяне с завистью смотрели на обширные угодья бывших господ. Они, правда, не догадывались, что чаемый ими «черный передел» не может решить их проблем, ибо пригодной для пашни земли в России при ее бескрайних просторах было не так уж много (250 млн десятин) и если бы ее «разделить на 100 миллионов нашего сельского населения, то на душу пришлось бы всего 21/2 десятин» (Н. Г. Гарин-Михайловский). В начале XX в. специальная правительственная комиссия пришла к выводу, что в центральных губерниях только 21 % из числа всех работников нужны в сельском хозяйстве, а остальные 79 % (примерно 23 млн человек!) – «лишние» рабочие руки. Проблему могло бы смягчить массовое переселенческое движение на окраины, но для этого требовалось кардинально изменить юридический статус земледельческого сословия.

О дискриминации русской деревни хорошо написал в 1901 г. консервативный публицист С. Н. Сыромятников, сравнивая ее быт и быт образованного общества: «Мы считаем необходимым условием своего быта свободу передвижения, но не разрешаем ее мужикам. Мы считаем, что каждый человек может экономически развиваться только на праве личной собственности, а для мужиков мы признаем необходимой собственность общинную. Мы находим для себя невозможным отвечать за действия третьих лиц, нам не подчиненных, а для мужиков устраиваем круговую поруку. Мы требуем, чтобы нас судили образованные судьи, а мужиков поручаем суду безграмотного старшины, полупьяного писаря и находящихся под их давлением выборных судей. Мы считаем, что телесное наказание позорит человека, и запрещаем применять его даже к детям; мы избавляем от него инородцев, но разрешаем крестьянским судам сечь взрослых и свободных граждан. В нашей армии, когда мы хотим пристыдить новобранца, мы браним его „мужиком“, и считаем звание крестьянина позорным, при наличности 85 процентов земледельческого населения в России… Мы тратим деньги, добываемые земледельцами, на воспособление промышленности и почти ничего не тратим на улучшение земледелия. И мы сетуем, что мужики, приобретя какой-нибудь достаток, бегут из деревень в города, из крестьян в мещане и купцы».

«Государство, по преимуществу, крестьянское, Россия эту-то крестьянскую силу… низводила на степень вьючного животного», – отмечал в 1895 г. историк Е. Ф. Шмурло. А ведь, «кажется, так логична… свобода и равноправие труда, в силу которых следует признать за крестьянами такое же право выбирать себе любой вид труда, каким пользуется и пишущий эти строки… В этом только залог успеха, залог прогресса. Все остальное – застой, где нет места живой душе, где тина и горькое непросыпное пьянство все того же раба, с той только разницей, что цепь прикована уже не к барину, а к земле» (Гарин-Михайловский).

При таком уровне правоспособности, да еще с учетом плачевно низкого уровня грамотности, русское крестьянство не могло быть хоть сколько-нибудь эффективным агентом русификации. Неудивительно, что порой происходило нечто противоположное – «обынародчивание», в том числе даже «объякучивание» русских (крестьяне, жившие по соседству с якутами, перенимали их обычаи, начинали практиковать сыроедение и даже переходили в шаманизм). По этому поводу русская публицистика второй половины XIX в. била настоящую тревогу. Например, историк литературы и этнограф А. Н. Пыпин полагал, что главной причиной «обынародчивания» «являются сами русские, чье низкое культурное развитие не позволило передать крепкие задатки культуры так же, как это делали немецкие, французские и английские переселенцы». Между прочим, наиболее стойкими в своей русскости оказались старообрядцы, что отмечали исследователи Дальнего Востока конца XIX – начала XX в. По словам В. К. Арсеньева, они и там сохранили «облик чистых великороссов». «Эта часть русского населения выделяется тем, что вышла совершенно чисто из горнила монголо-бурятского влияния, сохранив в полной неприкосновенности и чистоте все свои этнические особенности, религиозные верования, древнерусский патриархальный образ жизни и любовь исключительно к земледельческому труду», – писал М. В. Грулев.

Русское крестьянство не являлось реальной общественной силой, несмотря на свою многомиллионность. Поэтому, как ни парадоксально, русские – количественно самый большой народ империи – на уровне социально-политической субъектности были народом маленьким и слабым. В подготовительных материалах Ф. М. Достоевского к «Дневнику писателя» (1881) находим такую запись: «Над Россией корпорации. Немцы, поляки, жиды – корпорация, и себе помогают. В одной Руси нет корпорации, она одна разделена. Да сверх этих корпораций еще и важнейшая: прежняя административная рутина… Все права русского человека – отрицательные». В XVIII в. «один администратор… принявши в расчет неравенство между свободными и несвободными людьми, рассчитал, что… Русское государство… почти в 45 раз меньше Франции» (В. О. Ключевский). Увы, к началу XX столетия положение дел не слишком изменилось.

В 1874 г. вышла в свет книга «Русское общество в настоящем и будущем (Чем нам быть?)» замечательного русского военного и политического писателя, родного дяди С. Ю. Витте и Е. П. Блаватской генерала Ростислава Андреевича Фадеева, в которой он остро поставил вопрос об отсутствии в России политической русской нации. Сам термин автором не употреблялся, но речь шла именно об этом. Нормальное, эволюционное развитие империи, писал Фадеев, возможно, только если его двигателем является само общество: «Связное и сознательное общество составляет… жизненную потребность наступившей эпохи [Великих реформ]… Без общества мы можем прозябать, но жить не можем». Но «мы покуда, – с грустью констатирует генерал, – только государство, а не общество». Более того, в русском социуме практически отсутствуют «дрожжи» для формирования общества – самостоятельные и влиятельные «средние» социальные группы: «Русская жизнь сложила лишь два пласта людей – привилегированный и непривилегированный… В каждом из этих пластов… есть свои верхи и свои низы, своя аристократия и демократия; но в середине между ними нет ничего и не мелькает даже зародыша чего-нибудь для будущего…»