Кейли также была прекрасной певицей, она выигрывала тюремное шоу талантов три года подряд. В октябре прошлого года в доме не было сухого глаза, когда она закончила петь — a капелла[167] — «В первый раз, когда я увидела твое лицо».[168] Мора предполагала, что теперь всему пришел конец. Люди разговаривали во сне; но мало кто пел во сне. Даже если Кейли надумает спеть, голос будет ну совсем уж приглушенным. А что, если эта хрень была у нее и в горле? И в легких? Возможно, так и было, хотя если бы это было так, как она могла продолжать дышать, было тайной.

Мора подняла одно колено, затем другое, вверх и вниз, еще и еще раз, осторожно раскачивая свою возлюбленную.

— Почему ты заснула, дорогая? Почему не могла подождать?

К этому времени подошли Жанетт и Энджела, толкая перед собой тележку с двумя большими термосами с кофе и двумя большими пластиковыми кувшинами с соком. Мора почувствовала запах их приближения, прежде чем их увидела, потому что чуваки, кофе пахло горечью. Офицер Рэнд Куигли их сопровождал. Море стало интересно, сколько женщин-охранников оставалось в строю. Догадалась, что не много. И мало кто придет на следующую смену. Может и никто.

— Кофе, Мора? — Спросила Энджела. — Это тебя сразу же взбодрит.

— Нет, — сказала Мора. Вверх и вниз двигались колени. Вверх и вниз. Баю-баюшки-баю, Кейли, не ложись на краю.

— Чего ты? Это тебя поддержит. Отвечаю за базар.

— Нет, — повторила Мора. — Валите.

Куигли не понравился тон Моры.

— Следи за своим ртом, заключенная.

— Или что? Ударишь меня палкой по голове, и я засну? Валите дальше. Это единственный способ удержать меня под контролем.

Куигли не ответил. Он выглядел потрепанным. Мора не понимала, почему. Эта херня его не касается, мужчины не несут этого креста.

— У тебя бессонница, да? — Спросила Энджела.

— Да. Точно подметила.

— Везет же тебе, — сказал Энджела.

Неправильно, думал Мора. Мне не везет.

— Это Кейли? — Спросила Жанетт.

— Нет, — сказала Мора. — Это Вупи, блядь, Голдберг,[169] под этим покрывалом.

— Мне так жаль, — сказала Жанетт, и было видно, что она действительно сожалеет, что заставило сердце Моры сжаться, но она не подала виду. Она никогда бы не позволила себе расплакаться перед офицером Куигли или этими молодухами. Она бы не позволила.

— Валите, я же сказала.

Когда они ушли со своим гребаным кофейным вагоном, Мора наклонилась над своей спящей сокамерницей — если бы только она могла заснуть. Но на Мору могло подействовать только какое-нибудь волшебное заклинание.

Любовь пришла поздно, и это было чудом, что она вообще пришла, она это знала. Как роза, цветущая в воронке от бомбы. Она должна быть благодарна за то время, которое у них было, все поздравительные открытки и поп-песни так говорили. Но когда она посмотрела на гротескную мембрану, покрывающую милое личико Кейли, то обнаружила, что колодец ее благодарности, всегда мелкий, теперь сухой.

Но не ее глаза. Кофейная команда и офицер Куигли ушли (ничего не осталось, кроме шлейфа, от странной заварки), и она позволила слезам прийти. Они упали на белый материал, покрывающий голову Кейли, и белый материал жадно впитал влагу.

Если бы она была где-то рядом, и если бы только я могла заснуть, возможно, я смогла бы наверстать упущенное. Тогда мы могли бы пойти вместе.

Но нет. Все из-за бессонницы. Она жила с ней с той ночи, когда методично вырезала всю свою семью, заканчивая Слаггером, их старой немецкой овчаркой. Обмануть его, успокоить, позволить ему лизнуть руку, а затем перерезать ему горло. Если ночью у нее было два часа отключки, она считала себя счастливой. Но множество ночей, у нее и этого не получалось… а ночи в Дулинге тянутся долго. Но Дулинг был просто местом. Все эти годы ее настоящей тюрьмой была бессонница. Бессонница была безграничной, и вы никогда не напишите на неё Хороший рапорт.

Я буду бодрствовать, когда большинство из них уснет, подумала она. Охранники и заключенные, все вместе. Это место будет моим. Всегда предполагала, что хочу здесь остаться. И зачем мне идти куда-то еще? Она ведь может проснуться, моя Кейли. С этой хренью возможно все. Разве нет?

Мора не могла петь так, как Кейли — черт возьми, ей медведь на ухо наступил — но у Кейли была песня, которая ей особенно нравилась, и теперь Мора пела ее ей, при этом нежно поднимая колени вверх и вниз, как будто оперируя педалями невидимого органа. Муж Моры все время слушал эту песню, и Мора на уровне подсознания запомнила слова. Однажды Кей услышала, как она ее поет, и потребовала от Моры научить и ее. «Ах ты, проказница!» воскликнула Кейли. Песня была на пластинке каких-то тупых пожирателей картошки. Хоть все это было довольно давно, песня глубоко запала в голову Моры; муж владел обширной коллекцией пластинок. Это не имело никакого значения. Мистер Данбартон был отправлен на вечный покой ранним утром 7 января 1984 года. Первым делом она всадила нож именно ему, прямо в грудь, погрузила нож, как лопату в сугроб, и он застыл, и его глаза сказали: «За что?»

Так надо, вот за что. И она убила бы его или кого-либо, еще раз, и сделала бы это прямо сейчас, если бы это могло вернуть ей Кейли.

— Послушай, Кей. Послушай:

На маленьком телевизоре, в центре Лас-Вегаса, казалось, что-то загорелось.

Она согнулась и поцеловала белый кокон, который похоронил лицо Кейли. Вкус был кислый, но она не возражала, потому что по ним была Кейли. Ее Кей.

Мора наклонилась назад, закрыла глаза и помолилась о сне. Он не пришел.

2

Ричленд-лейн мягко изгибалась влево перед тупиком, переходящим в небольшой парк. Первое, что увидела Лила, когда проехала этот изгиб, была парочка мусорных баков, лежащих перевернутыми прямо посреди улицы. Второе — кричащая кучка людей перед домом Элуэев.

Девочка-подросток в спортивном костюме рванула в сторону полицейской машины. В свете мигающих проблесковых маячков ее лицо было дрожащей картиной ужаса. Лила ударила по тормозам и открыла дверь, не забыв отстегнуть ремешок с кобуры своего пистолета.