Вив, перекинув простыни через локоть, уперла руки в бока:

— Ну, и кого вы на этот раз грохнули, браконьеры?

Джо вприпрыжку подбежал к Вив, держа в руках объемистый сверток в косынке.

— Мы наткнулись на одного из этих рогатых зайцев, что ютятся в горах, Вив, и Хэнк из чистого гуманизма прекратил его страдания. Вот такой вот славный денек. Вот. — Он сунул ей сверток, тяжкий и кровавый от сокрытого в нем. — Мы решили, может, ты поджаришь нам на ужин эту печенку.

— А ну убери эту гадость подальше от моих простыней! Привет, дорогой. Привет, Ли. Вижу, на твоем свитере кровь. Ты тоже причастен к злодеянию?

— Лишь до него и после. Я позволил преступлению свершиться — а теперь намерен вкусить его гнусные плоды. Поэтому, боюсь, я невиновен лишь в убийстве.

— Пошли, забросим его в сарай и освежуем, Малой. Джоби, позвони в Куз-Бей, попроси поискать чертовы шестеренки к этому долбаному барабану!

— Хорошо. Сделаю. Может, и пару чокеров прикупить? Ли своим сегодня так лихо орудовал, что долго эта хрень не протянет. Запас не помешает.

— Старик дома, Вив?

— Засветло-то? До того, как сборище в «Коряге» по домам разбредется?

Хэнк засмеялся, взбираясь по мосткам, согбенный тяжестью оленя.

— Что ж, иди уже, начинай делать печенку. И если старый котяра не заявится вовремя — без него управимся. Пошли, Малой! Если собираешься поучаствовать в мясе — подсоби его свежевать…

Сквозь неоновый полог «Коряги» продирается Индианка Дженни. Какое-то время стоит, моргая унылыми илистыми глазами, привыкая к свету. Видит старого Генри — и поспешно отводит взгляд, на мгновение смешавшись. Замечает Рэя с Родом — и устремляется к ним мимо барной стойки, шагает целеустремленно, весомой поступью, выставив вперед вытесанное из кедра лицо, будто осадный щит. Этот щит из скул, лба и челюсти заляпан макияжем, который каждый день накладывается по-разному, но выражение под макияжем всегда неизменное. Каждый месяц, когда ей приходит пенсионный чек, она заявляется сюда, чтобы посидеть и отпраздновать щедрость правительства, залпом опрокинуть бурбон-другой-третий, покуда перед ее унылыми глазами не запляшет пламя костра совета вождей, покуда не забьют в ее ушах барабаны — и тогда она подхватывается, заходится в тяжеловесной пляске по всему залу, и неизменно спотыкается, и неизменно падает… и неизменно — прямо на стол, за которым восседают какие-нибудь рыбаки, или портные, или дальнобойщики. Которые никогда не обижаются, поскольку сами неизменно еще пьянее ее. (Городская молва утверждает, что Дженни владеет зело шаманским искусством: никогда не падать на мужчину, который ее трезвее.) Потом она поднимается, наманикюренными когтями хватает чей-нибудь рукав и выпаливает в лицо владельцу: «Ты пьян, приятель. Пора домой. Давай отведу». Но даже когда она выплывает из бара с добычей на буксире, выражение щита-лица неизменно: нечто среднее между тупой свирепостью и брутальным пафосом.

Сейчас ей нужен Субботний Ночной Оркестр. Музыканты заметили ее приближение и заулыбались своими субботними ночными улыбками: Дженни не скупится на чаевые, когда заказывает песню. Рэй вздымает руку:

— Привет, Дженни, крошка.

Она тормозит в паре дюймов от их столика, едва на него не налетев, моргает подслеповато и яростно — от того, что едва не повстречалась с Генри.

— Вы, мальчики, на прошлой неделе лабали слишком шустро. На этой — играйте помедленнее, слышите? Тогда, может, и еще кто потанцует, акромя всяких этих мелких вертихвосток. Вот… — Она сует руку в карман рубашки с золотистой бахромой и извлекает комок купюр. Выделив из него два доллара, веско припечатывает их к столу, будто наклеивая. — Солидный клиент уважает медляк.

— Спасибо, спасибо большое, милая Дженни.

— Тады лады.

— В эту субботу мы будем играть медленно и томно, как транками удолбанные. Посиди с нами, а? Расслабься. Ты послушай, чего этот гардероб с музыкой вертит!

Но она уже развернулась и направилась к двери: целеустремленная деловая женщина, у которой все расписано по минутам, и в плотном графике важных мероприятий нет места баловству с музыкальными аппаратами.

Нам было шестнадцать, мы льнули друг к другу…

Все новые мушки с реки любопытствуют неоновой коллекцией Тедди — и сгорают с кратким электрическим пшиком. Вспыхивает вывеска синематографа, и боязливый маленький человечек в зеленой кепке на лысине мчится из прачечной к соседней двери, чтоб успеть к телефону, надрывающемуся в билетной кассе. Звонят старшеклассники из Уолдпорта, интересуются, что на вечерний сеанс. «Пол Ньюман и Джеральдин Пейдж в драме Уильямса „Лето и дым“[47]. Начало — в восемь ровно. Кстати, чистка спальников на этой неделе обойдется вам всего в один доллар». Больше задора, меньше издержек. Пока — удается.

Джонатан Б. Дрэгер, уединившись в своем номере в гостинице «Вакондский герб Дель Map», потчует мазью свою хроническую экзему, которая на сей раз выступила на шее. В прошлый раз высыпала на груди, а до того — на животе. Стоит перед зеркалом, любуется своим волевым, мужественным лицом, увенчанным серебристым жестким ежиком. Задается вопросом: а что, если в следующий раз сыпь поразит лицо? «Это все береговой климат. Как ни приеду сюда — тут же подхватываю. Гнию, как дохлый пес».

В бухте качается на пологих волнах буй со свистком, стенанием своим предупреждая рыбацкие лодки о мели, и с наступлением темноты башня маяка выпрастывает четыре световые лапы, и они принимаются шарить по скалам. Дженни стоит недвижно у окошка своей лачуги на плесе, наблюдает, как безработные лесорубы с фонариками промышляют на кромке отлива. «Этих даже плошкой с похлебкой не заманишь. Так я и приглашать не стану. Хотя, может, если чистоту навести…» — и она принимается старательно тереть обе свои простыни в раковине. Флойд Ивенрайт, с лицом, перекошенным в решительной попытке одолеть запор, честит Джонатана Б. Дрэгера: пижонская задница, он почти что и не глянул на доклад! А ведь там поднята вся история лесозаготовок в округе аж до середины пятидесятых! Если и это его не впечатлило — то что же? А в крытой толем хибаре Безумный Швед, сваривший и сожравший трилобита, теперь мастерит пепельницу из его панциря. «Ш-ш!» — повторяет в кухне Хэнк: ему кажется, что сигналят, — а может, послышалось? В «Коряге» старый Генри покупает у Тедди нелегальную бутылку бурбона и оборачивает ее во вчерашний номер портлендского «Орегонца». Он по-монаршьи величественно прощается с немногими оставшимися полуночниками и пошатываясь выбирается из бара, грохочет гипсом по дощатому тротуару; рыгая и ругаясь залезает в замызганный слякотью пикап, едет к реке.

— Мы им утерли… мы им надрали… Ясный хрен! — Потом: — Надеюсь, хоть какой живой хрен на той стороне услышит. В гробу я видал стоять и ждать полночи! — Он ведет машину очень медленно, упершись взглядом в асфальт, выхваченный фарами… Его вставная челюсть подпрыгивает на соседнем сиденье, оставляя влажные покусы на кожаном чехле. А дыхание Молли все реже, все слабее…