крохотных дрожких пробелов в листве раздробленный свет дня подмигивал Аманде вспышками призматического цвета, словно его проецировали сквозь высокий узор витража. Именно. Та древняя сцена, подражать которой предназначен всякий собор, тот дом, что пребудет вечно, глубоко в спиралях чудесного узорочья человеческого гена, наше утраченное звено связи с истинным раем, древесная игровая площадка в скачущих сучьях, где обитают божества и наслаждаются общением со своими твореньями. Останься у нее сколько-нибудь сил, Аманда попробовала бы взобраться по ближайшему стволу просто так. Она услышала голос Дрейка, тот что-то говорил ей, он повторял это снова. Она приподняла голову.

– Что? – крикнула она. – Ну что там еще?

Джалон показывал на нее.

– Он говорит, что тебе, наверное, лучше именно в том месте не валяться, – крикнул Дрейк. – Огненные муравьи.

– Святый боже! – Она вскочила на ноги, неистово отряхивая одежду, ничего не находя.

– Предосторожность, – сказал Дрейк. – Полагаю, непосредственная опасность нам не грозит.

– Они смеются? Они смеются вон за тем деревом? Я, конечно, устала и ослабла, но сейчас их проучу.

– На, – произнес Дрейк, вытягивая руку. – Ну их. – В руке у него был «Фиговый Ньютон».

– Ой, спасибо. Чем это я такое заслужила?

– Мне нужно оправдание для того, чтобы порядочно себя вести?

Она сделала вид, будто на миг задумалась.

– Да.

– Я обязан тебя любить, – сказал он. – Я неуязвим для твоих оскорблений.

Она задумчиво пожевала «Фиговый Ньютон».

– Как-то они подмокают, нет?

Их окликнул Хенри. Они с Джалоном выковыряли ножами из ила у ручья любопытный камень. Он повертел в руках обляпанную грязью штуковину, и все смогли увидеть, что это череп, маленький и обесцвеченный.

– Обезьянка? – спросил Дрейк.

Хенри покачал головой.

– Человеческий, – сказал он. – Человеческий младенец.

Костяное полушарие было расколото, и хранилище, некогда содержавшее мир в мире, до самых глазниц забито влажной глиной.

– Как он сюда попал? – спросила Аманда.

Этого Хенри не знал. Быть может, ребенка здесь похоронили, быть может, останки давно смыло сюда из другого места.

– Этого ребенка убили, – сказала Аманда. – Посмотрите на размер дыры.

Хенри пожал плечами. Он присел перед ними на корточки, промывая череп в проточной воде, а когда закончил, пропустил кусок лозы сквозь зазубренную дырку в черепной коробке и через подбородочное отверстие и повесил его себе на шею, как амулет. Такая защита может пригодиться дальше в их путешествии.

Дрейк сделал снимок.

– С волками жить, – угрюмо произнес он.

– Почему ж нет? – спросила Аманда.

Тем вечером они встали лагерем у громоздившейся горной стены из заскорузлого известняка. В сумерках от сбора дров их спугнул высокий посвист – отвесный склон скалы у них над головами расщепился на тысячи темных хрупких осколков, которые усосало вверх и прочь взмывшей воронкой к незримой дыре где-то глубоко в ясном оранжевом небе. То на свою вечернюю кормежку с плеском крыльев унесся полный грот щебечущих летучих мышей. Жизнь в тесноте цепи питания.

А позже тем вечером, еще долго после того, как остальные уснули, любопытные ночные глаза могли различить бледный столбик Дрейкова фонаря – он порывисто смещался по страницам его оставшегося путеводителя. Напечатанная информация никогда не казалась столь наглядной, настоятельной, необходимой. «Все острова проникнуты понятием семангата, жизненной силы, населяющей не только людей, растения и животных, но и священные предметы, деревни, места, нации. Семангат человека сосредоточен в голове. Цель жизни – удерживать положительный и отрицательный семангат вокруг человека в гармонии. Достичь этого можно, к примеру, усилением собственного семангата, как считают некоторые племена Борнео, отняв голову другого. Кровь, разумеется, богата семангатом и часто применялась для помазаний, питья и – у макассарцев Сулавеси – как раствор, которым регулярно омывали царское оружие, чтобы оно оставалось заряжено». Среди чудес слов – чудеса превыше слов.

Наутро Аманда посмотрела на себя в зеркальце и закричала. Раньше без пригляда за образом она так подолгу не обходилась. Новое знакомство с собой – с тем, что с нею стало на Борнео, – ее потрясло. Почти весь день она не разговаривала с Дрейком.

Они с трудом перевалили через один хребет, затем через другой, на третьем подъеме перед обедом повстречались с веселым отрядом австралийских гёрлскаутов, маршировавших по узкой тропе, распевая «Сад осьминога»[114].

– Зарабатывают себе значки отличия «Шалашовка в кустах», – пробурчал Дрейк. Неимоверно воодушевившись от вида дружелюбных белых лиц, девчонки сбились в кучку вокруг Коуплендов, треща наперебой. Сюда они дошли с побережья через хребет Мюллера и теперь направляются обратно к Капуасу, чтобы оттуда на лодке доплыть до Понтианака и улететь на самолете домой. Они учились навыкам выживания в лесу и наблюдали за птицами (покамест насчитали семьдесят шесть разных видов), а также общались с природой. Ну не абсолютно ли великолепна окружающая среда? Ну не суперские ли люди? Не роскошны ли орангутанги? Жмем руки, удачи вам – и девчонки исчезли, распевая среди деревьев, галлюцинация цельности, благополучия и безудержной юности.

Чем глубже они заходили, тем люднее становилась местность. Джунгли просто кишели пешеходным движением. Они столкнулись с командой учтивых немцев, работавших по контракту с крупнейшей фармацевтической фирмой своей страны – собирали образцы растений в пластиковые мешочки. Мимо гуськом прошел отряд кенийцев, вожак кивнул всего раз, и только раз, лица безразличны, веки приспущены, но глаза настороже, между чужаками не произнесено ни слова.

Затем однажды вечером в колокол свечения их кухонного костерка застенчиво шагнула пара кротких даяков. Между собой они несли антикварный спинет, исшрамленный и искореженный, без нескольких клавиш. Они возвращались домой в Калимантан с нефтепромысла Саравака, куда уходили на заработки больше полугода назад. Этот битый инструмент был первой покупкой их трудов. Коупленды поделились ужином, а после сквозь изменчивую резьбу древесного дыма наблюдали, как один из их полуголых гостей грязными пальцами подбирал мелодию «Кемптаунских скачек»[115] в манере настолько заразительной, что к началу второго припева пели они уже все. Опять же, человеческий голос, раскатившийся песней в шуме леса, – жест сгущающегося смысла. А когда допели они, последняя нота дозвенела в притихшей темноте, повисла пауза, а затем с какого-то дикого бессловесного языка – ответ криком почти что смертным в сверкающей наготе своей муки.

Звук не оставлял их до самого света и вдоль той же тропы, мимо тех же видов, что наблюдали они вчера или днем раньше, или днем еще раньше. Дрейк поймал себя на том, что мычит, бессмысленно насвистывает обрывки мелодий из того времени в своей жизни, когда каждая песня была внове, – пестрое знамя в буйном воздухе. Аманда велела ему заткнуться. Все остановились на утреннюю передышку, и она присела на корточки над своим мешком, зарылась в него в поисках