– Всему свое время, – пробормотал Габриэль.

Ответ молодого человека ему понравился.

– Мой отец – муграби[91], но мать из сефардов, ну а я выгляжу как муграби, а говорю на спаньолит, как чистокровный сефард. Мама всегда разговаривала со мной на спаньолит, так что никто из говорящих на нем не сможет обвести меня вокруг пальца.

– Это очень хорошо, раз уж вы хотите работать в лавке, – оживился Габриэль. – Среди наших покупателей много говорящих на спаньолит, и потом, важно, чтобы вы понимали, о чем продавцы говорят между собой.

– Я обещаю вам, сеньор Эрмоза, – произнес Моиз взволнованно. – Увидите: мы с Рахеликой поставим лавку на ноги. Слово мужчины.

Дай-то бог, мысленно взмолился Габриэль, дай-то бог, чтобы Рахелике и Моизу это удалось. Но хотя молодой человек произвел на него весьма благоприятное впечатление и хотя он верил в способности Рахелики, в глубине души он все же сомневался: смогут ли они сделать то, что не удалось ему самому? Как две чистые души смогут противостоять зловредному Мордуху? Как они смогут совладать с глупостью Мацлиаха и беспомощностью Аврамино, который не в состоянии даже взвалить себе на плечи мешок, а у Габриэля не хватает духу уволить его и взять на работу молодого парня? Да и как его уволишь, чем тогда он будет кормить жену? Не приведи господи, превратится в одного из тех несчастных попрошаек, которые заполонили сейчас Иерусалим. Нет, он не может вышвырнуть Аврамино на улицу, хотя тот уже не приносит никакой пользы.

Но главное, как Рахелика и Моиз смогут противостоять этому змею-курду? Красивым словам, медом льющимся с его языка, но острым, как бритва? Будь проклят день, когда он встретил курда, поверил его сладким речам и согласился стать его компаньоном на фабрике халвы. Как этому сукину сыну удалось отнять у него фабрику и оставить его без штанов? Почему он не послушал своего брата Мацлиаха, который единственный раз в жизни дал ему умный совет:

– Габриэль, он не из наших. Как вы с ним поладите? Он говорит «черное» – ты говоришь «белое», он говорит «день» – ты говоришь «ночь».

– Не волнуйся, – ответил он тогда Мацлиаху, – яблоневое дерево инжирному не помеха.

Он не учел одного: яблоко может оказаться червивым, и если оно упадет рядом с инжиром, то может сгноить и его.

– Ты и дня не посвятил фабрике, – сказал ему курд, будто забыл, что таков был их уговор: Габриэль вкладывает деньги, а Мордух управляет фабрикой. – Когда в последний раз ты показывался на фабрике, чтобы рабочие знали, что не только я, но и ты тоже хозяин?

Между тем Мордух сам сказал, что не стоит Габриэлю слишком часто околачиваться на фабрике и сбивать с толку рабочих. Пусть они знают, что у них один хозяин, так здоровее будет. Так он сказал, и простодушный Габриэль поверил его словам. Кроме всего прочего, Мордух заявил, что у него большой опыт, ведь ему принадлежит еще фабрика жестяных банок в Гиват-Шау-ле. Ну вот почему он не потребовал доказательств? Как можно быть таким простофилей? Если бы отец знал, сколько ошибок наделал он с этим курдом, то умер бы еще раз – от стыда.

Ну а теперь Мордух положил глаз на лавку, вертится там, словно угорь, все вынюхивает, задает вопросы, постоянно уносит сумки, набитые деликатесами, и не платит, – можно подумать, это лавка его отца. А как-то раз пришел к нему и сказал:

– Габриэль, мы должны закрыть фабрику.

– Как закрыть, почему закрыть?

– Халас[92], – ответил курд. – Мы терпим убытки, у нас много долгов, придется закрыть фабрику и вернуть долги.

Так и сделали. У Габриэля тогда голова была не на месте, он скверно себя чувствовал, и проблемы со здоровьем, видно, затемнили его разум, иначе как объяснить, что он не потребовал никаких бумаг, ничего не проверил, а сказал Мордуху: «Поступай как знаешь». И тот продал фабрику другому курду.

– Где моя доля? – спросил Габриэль.

– Какая доля? – Мордух и глазом не моргнул. – Ни гроша же не осталось! Все вырученные деньги – а это четверть того, что фабрика стоила, – я отдал за долги.

Габриэль был убит, раздавлен. Но он не потребовал доказательств и в душе был даже доволен, что избавился от курда и от фабрики, которая, как мельничный жернов, висела на его шее. Он надеялся, что никогда больше не увидит Мордуха Леви. Но курд не исчез из его жизни – напротив, он присосался к нему как пиявка, он продолжал приходить к нему в лавку и домой на Кинг-Джордж, говорить о бизнесе, точно Габриэль и не подозревал, что мерзавец его обокрал.

А потом они потеряли и квартиру на Кинг-Джордж: у Габриэля больше не было денег ее оплачивать. С тяжелым сердцем он велел жене и дочерям собирать вещи и возвращаться в старый дом в Охель-Моше.

Дочери пытались протестовать, особенно Луна и Бекки, но один лишь его взгляд заставил их умолкнуть. Раньше он попытался бы объяснить девочкам положение, но времена изменились. Он потерял не только деньги, но и здоровье и силы, а главное – свое знаменитое терпение. Роза даже не пикнула. В глубине души, как он догадывался, жена была рада его решению, ведь она никогда не чувствовала себя дома на Кинг-Джордж. И только его милая Рахелика своим добрым взглядом поддержала в нем уверенность, что он поступает правильно.

Габриэль не спал много ночей подряд, прежде чем решился вернуться с семьей в Охель-Моше. Ведь это означало признаться перед соседями и перед семьей в том, что он обеднел и теперь у них тяжелое финансовое положение. А что подумала бы об этом Меркада, что она могла бы сказать о своем сыне-неудачнике, который, вместо того чтобы подняться на ступеньку, опустился на десять?

Впрочем, мать, услышав, что Габриэль с семьей возвращается на старую квартиру в Охель-Моше, была безоговорочно уверена, что сын продолжает расплачиваться за смерть отца. До своего последнего дня она не простила его, и хоть она приезжала к нему в Иерусалим, чтобы вылечить его с помощью ливьянос, и в конце обряда благословила его и помирилась с ним, в глубине души упрямая старуха не нашла места для подлинного прощения.

И вот они уже десять месяцев живут в Охель-Моше, и, как предвидела Роза, ничего не вернулось на прежнее место, соседи не забыли им смерти Матильды Франко. Его шурин, пьяница и неудачник, необратимо запятнал доброе имя семьи.

Что ж, Габриэлю ничего не оставалось, кроме как замкнуться в четырех стенах. Его обширные разветвленные связи с десятками людей в Иерусалиме сошли на нет, теперь он общался только с самыми близкими родственниками. Нас и без того целый полк, думал он, и раз уж суждено, пусть так и будет.

Ему все время нехорошо, голова кружится. Но завтра он в любом случае встанет и отправится в лавку, даже если придется просить Моиза тащить его туда на спине. Он придет в лавку и сядет у входа: пусть видят и торговцы, и покупатели, что Габриэль Эрмоза пока еще жив.