— Ника?!

— Все нормально, — глухо сказала она. — Сейчас я встану ипойду в ванную.

— Мы что, свалились с кровати?

Ее безупречная женственная спина дрогнула, должно быть, онапожала плечами.

— Наверное.

— Я не заметил.

— Я тоже не заметила.

Тут он вдруг подумал, что должен все ей объяснить.

Все сразу и желательно так, чтобы было понятно раз инавсегда. Олег Петрович, как любой нормальный мужчина, терпеть не могобъяснений!..

— Ника, — начал он и закинул руку за голову. Что-то ему таммешало, и, пошарив, он вытащил из-за головы ее лифчик, черненький и довольнопоношенный. Олег держал его за лямку, и он болтался у него перед носом, какдохлая крыса. Ника вдруг стремительно приподнялась, выхватила у него лифчик изатолкала за себя.

Щеки у нее стали пунцовыми.

— Ника? — очень удивился Олег Петрович.

— Я не хочу с тобой разговаривать, — сказала она, как емупоказалось, совершенно равнодушно.

— Почему?

— Потому что не о чем.

Он растерялся. Он только что все собирался объяснить ей —раз и навсегда! А она не хочет слушать?!.

Приподнявшись на ковре — он следил за ней изумленно, — онанеловко потянулась и стала за угол тащить с кровати громадное, тяжеленноеанглийское покрывало. Рукой она прикрывала грудь.

— Что ты делаешь?!

— Я не хочу, чтобы ты меня видел.

— Да ведь я уже видел!

Она на него даже не взглянула. Рука ничего не прикрывала —это вообще была странная затея, такой маленькой ручкой пытаться прикрыть такоесказочное изобилие, и он потянулся и ухватил ее руку и отвел, чтобы видетьгрудь.

Это было очень красиво. Самое красивое из того, что онкогда-либо видел.

Ника налегла на покрывало, на пол беззвучно посыпалисьподушки, украшавшие королевское ложе, покрывало съехало и накрыло ее почти сголовой.

— Да что ты делаешь-то! — рассердился Олег Петрович.

Не отвечая, она проворно поползла под покрывалом к кровати иподнялась спиной к нему. Жесткая ткань горбилась и ломалась на ней острымискладками. Волоча складки, она переступила через него, дошла до двери в ванную,скрылась за ней и в проем вышвырнула покрывало. После чего дверь захлопнулась ислышно было, как мощно загудела в кране вода.

Олег еще полежал, потом поднялся, сгреб покрывало в огромныйком и зашвырнул его на ложе. И прислушался. Вода все гудела.

— Ника! — крикнул он во все горло. — Ника, вылезай!

Она не отвечала, и, нацепив джинсы, он ушел из спальни встоловую. Столовая — это налево или направо?

Бутыль с водкой уже отпотела и была вся в мелких капелькахводы, изморосью покрыта. Он открутил пробку и налил себе примерно две третистакана. Отсюда не было слышно, что происходит в ванной, но он уже все и такпонял.

Она вознамерилась его бросить, вот что.

Она использовала его и решила бросить.

Одним движением он махнул водку, вернул стакан на стол изахрустел огурцом. Маятник громадных часов качался, взблескивал на свету. Белыешторы подрагивали на высоченных окнах.

Бросить?! Бросить его?!.

Он услышал ее, когда она подошла совсем близко. Услышал иобернулся.

Конечно, она уже оделась!.. Даже пальтишко нацепила, чтобы унего уж точно ни в чем не оставалось никаких сомнений. А у него и неоставалось.

— До свидания, — лживым голосом сказала Ника. — Я поеду.

Олег Петрович задумчиво посмотрел на нее, потом налил себееще водки, уже почти стакан, и спросил:

— Опять будем препираться из-за Гены или ты сразу на метро?

— На метро. — Она достала из кармана перчатки и натянула,как забаррикадировалась.

— Воля твоя, — сказал Олег Петрович.

Она еще постояла, словно не в силах уйти, а он ничем ей непомогал — не выгонял и не уговаривал остаться, просто стоял и молчал, и глаза унего были бешеные.

Пауза затягивалась.

Ника взяла со стола стакан, отхлебнула водки, как воды,утерлась перчаткой и пошла прочь из столовой. Олег слышал, как она возится ссапогами, а потом бабахнула входная дверь.

Он скривился, помотал головой и допил водку.

Он вошел в собор, где торжественно и празднично пылаливысокие белые свечи и у каждой колонны стояли вазы с белыми и алыми розами,перевитыми золотистыми лентами. И пахло как-то особенно и тоже празднично, толи еловыми лапами, то ли воском, то ли розами — тонко-тонко.

Он вошел и остановился, не в силах сделать ни шагу, потомучто орган играл, и это было уж совсем нереально, как в сбывшейся сказке.

Он стоял в наполненном органными переливами соборе, которыелились на него со всех сторон, как будто исходили из стен, будто древний каменьдышал этими звуками, — и понятия не имел, что ему делать дальше. Он моментальнообо всем забыл.

Он никогда не думал, что все сбудется — да еще так точно, досамой последней мысли, до самой последней запятой, и теперь не понимал, что сэтим делать. Он не умел это пережить.

У какого-то модного писателя он прочитал однажды, что, когдасбывается мечта, человек ничего не чувствует. Он тупо стоит и тупо думает — вотмечта сбылась. Ну, вот же она сбылась, а ты стоишь и ничего не чувствуешь,скотина! Давай чувствуй, ну что ты, ей-богу!..

Федор Башилов чувствовал всего так много, что это непомещалось ни в голове, ни в сердце. Он даже дышать стал открытым ртом, какпосле марафона.

И орган играл, словно по заказу.

Впрочем, с некоторых пор Федор Башилов стал думать: может, ивпрямь по заказу?.. Ему так хотелось, чтобы орган играл, и он так живо себе этопредставлял, ну, вот же он и играет — все правильно, все так и должно быть.

Вернее, только так и может быть.

В цветном стекле отражались язычки свечей, и казалось, чтостекло плавится и пылает, и в невообразимой вышине летел Иисус, раскинув руки,как будто обнимая все пространство собора, и Федор Башилов, закинув голову,вдруг удивился тому, что у Него такое молодое и доброе лицо, и еще немногонасмешливое.

Он рассматривал Иисуса и заговорщицки Ему улыбался, и дажестал что-то шептать, чтобы Тот услышал, и какой-то старик, ставивший свечку вприделе Богоматери, покосился и покачал головой.