говорил, что мы, ветераны, не такие уж знаменитые личности. А ты на сей счет как думаешь?

— Надо повесить, — согласилась Марина.

— Конечно, надо! Чтоб, значит, все видели и гордились. Нас, ветеранов, в Гремякине знаешь сколько?

— Нет, не знаю.

— Шесть человек! Специальные книжицы имеем за подписью районного начальства. Вроде паспорта старикам. Видела?

— Не приходилось.

— Принесу, покажу. Весной выдавали. Собрали, значит, таких, как я, со всех деревень района. Сидим у партийного секретаря. Чай на столе, печенье, конфеты. Должно быть, из ресторана доставили в кабинет. Про колхозную жизнь разговариваем да про крестьянскую работу. Сидим сморщенные, беззубые. А иных я помню еще молодыми. Вон Михайло Бабичев — первым красавцем был в Гремякине и на балалайке хорошо наяривал, хоть по радио передавай. Всю колхозную жизнь мы с ним вместе, как пара добрых коней. И сеяли, и пахали, и топорами махали. Правда, он на годок помоложе меня. А Чугункова, к примеру, на все двадцать пять. Так вот, раздали нам, значит, книжицы, и районный секретарь сказал: «Дорогие товарищи ветераны колхозного труда! Спасибо вам от народа, от Коммунистической партии, многое вы сделали для сельского хозяйства. Почет вам и уважение!» Вот и живу я ноне, как говорится, заботой окруженный, а также вниманием. За электросвет не плачу, дровишек на зиму на грузовике подбросят бесплатно, топи сколь хочешь, обещают послать отдохнуть на Кавказ. Порядок, красота!.. Вот что значит ветеран колхозного труда. Не каждому такое звание дают, заслуги нужны. А ты, дочка, выходит, еще не разобралась в гремякинской жизни, иначе наши портреты висели бы в клубе. Упущение твое.

Дед Блажов явно гордился собой, своим прошлым, какая-то многозначительность появилась в его позе.

За эти проведенные в Гремякине полтора месяца Марина уже несколько пригляделась, привыкла к старику и все же не переставала удивляться ему. Выглядел он необычно, этот колхозный сторож, отец Максима. Нос у него напоминал грушу, а глаза в жиденьких ресницах — двух бойких, неспокойных зверьков. Неутомимый, подвижной, в старом пиджачишке и слежавшейся кепчонке, он представлялся девушке одним из тех стариков, которые не могут сидеть без дела, все чем-то заняты, куда-то спешат, торопятся — так и живут, пока смерть не догонит в дороге, пока не вырвется последний вздох…

Сейчас Марине очень не хотелось, чтобы дед Блажов вдруг простился бы и ушел с набитым мешком и косой, а она опять осталась бы со своими сомнениями, так и не решив в душе, чем же закончится сегодняшний день и как начнется завтрашний.

— Скажите, дедушка, что вы больше всего цените в человеке? — спросила она первое, что в эту минуту пришло ей в голову.

Он подумал, усмехнулся:

— А это смотря в ком! В нашем брате, деревенском мужике, ценю трудолюбие и честность. Чтоб человек землю любил и работу, хорошим был семьянином. А ежели взять начальство, то оно должно быть справедливым, держать правильный курс, заботиться не о себе, а о людях. Ну, а в вашей сестре, в женщинах и девушках, нет ничего дороже доброты и душевности. Презираю мужиковатых баб, но не жалую и тех, кто слишком наряжается. Баба или там девушка должна красоту дома составлять…

Марина опечалилась: ни одного доброго качества, которые называл старик, она сегодня не могла в себе обнаружить. В душе было только смятение, неясность. Она вздохнула и опять спросила:

— А что больше всего любите на свете? Чем увлекались?

Дед Блажов взглянул на нее настороженно, с изумлением, потом его серые глаза-зверьки осветились веселой догадкой:

— Уж не вывеска ли моя тебя смущает? Думаешь, с чаркой я в дружбе? Нос у меня и вправду приметный, на троих готовился — одному достался. Только, дорогуша, не всякой вывеске верь.

Марина сконфузилась, потому что хотела попросту поговорить со стариком о жизни, о его привязанностях и вкусах, а получилось вроде насмешки. Не умеет она держаться с людьми, не поумнела за это время; как была девчонкой, так и осталась…

А дед Блажов сдернул с головы кепчонку, принялся обмахиваться ею. Наконец, он заговорил:

— Нет, милая девушка, зельем я не увлекаюсь, особой дружбы не веду, как некоторые. Пивцо — другое дело, а водка… Правда, в молодости — бывало, зашибал проклятую. Но бросил, бросил, говорю. А после чего? Помню, как раз перед войной на свадьбе гулял в соседней деревне, пять километров отсель. Ну, свадьба есть свадьба. Выпили, прокричали: «Горько! Горько!» А на рассвете подался я домой и, уж не знаю как, завалился спать под забором. Днем, значит, очухался и ахнул: лежу на траве, извиняюсь, голый, как прародитель наш Адам в первый день его сотворения. Ни сапог, ни рубашки, ни кальсон. То ли кто нечистый на руку снял, то ли мальчишки подшутили. А уж люди во дворах и на улицах. Ну, значит, лежу я в траве и думаю: как быть, что делать? В невидимку бы превратиться, что ли. Уж хотел по-пластунски ползти, да угодил в крапиву, весь волдырями покрылся.

Дед Блажов покачал головой как бы в затруднении сказать, до чего жалкий у него был тогда вид. Марина смотрела на него широко открытыми глазами. Он продолжал с горькой ноткой:

— Эх и ругался ж я! Всю ругань, какую знал, обрушил на род человеческий. Вот так полдня и пролежал нагишом в траве, а потом сообразил. Из лопухов приладил к бедрам вроде юбочки да и вышел прямо к току, где обмолачивали яровую-то пшеничку. Как увидели меня люди голого, с лопухами вместо трусов, так и покатились со смеху. А ребятня заорала по-воробьиному: «Тю, индеец появился! Ату его, ату!» Ну, конечно, снабдили потом рубахой да штанами, ушел я в Гремякино и с тех пор, веришь ли, дал строгий зарок: не увлекаться проклятой отравой. И ничего, живу. Конечно, на праздники или когда бываю в райцентре — не без того. Но больше балуюсь пивом, оно, говорят, пользительное…

Негодующе, в сердцах дед Блажов сплюнул, давая понять, как неприятен ему разговор о водке, потом некоторое время молчал. А Марина все больше веселела, наконец рассмеялась, представив себе все, о чем рассказывал забавный старик.

— Надо этот метод применить к другим пьяницам!

— Э нет, против алкоголя нужно лечить индивидуально! — возразил он. — На меня такой метод подействовал, а на других он, может, и не повлияет.

— Многие все-таки в Гремякине водку зашибают! — уже серьезно, с осуждением сказала Марина; она терпеть не могла пьяниц и более всего боялась их бесцеремонности.

Дед Блажов глубокомысленно причмокнул:

— Я так скажу: от достатка это, деньга лишняя завелась. Раньше-то о еде думали, а теперь на столе все есть.