Мама пообещала связаться с Нимиринской — однако по тому, каким тоном это было сказано, я понял, что она этого не сделает. Позднее уже Любаня нашептала, что Соколов «настоятельно рекомендовал» маме не приглашать иногороднего адвоката, пригрозив, что в таком случае ей «надо приготовиться к худшему исходу дела». Мама к нему прислушалась — потому дело «худшим исходом» и закончилось.

Разговор, клеился плохо, был полон недомолвок и пустой болтовни. О чем-то я сам не хотел рассказывать, чтобы никого не пугать: о голодовках, драках, сидении в челябинском «шкафу».

Свидание закончилось, мы обменялись воздушными поцелуями через стекло. В камере я бродил от двери к стене до самого отбоя, как в дни после ареста — свидание произвело примерно такой же шок.

Приятной стороной была передача: летняя одежда и продукты, большей частью фрукты и ягоды с нашей дачи — яблоки, смородина, вишня. В другой тюрьме все это к передаче было бы запрещено — но не в Сызрани, где царил бар дачный дух laissez-faire.

Среди продуктов я заметил и те, которые нельзя было купить в советских магазинах. Они явно были переданы Фондом помощи политзаключенным: финское масло, шоколад, витаминные порошки, наконец, сигареты Camel без фильтра. Сокамерники, скурив по паре сигарет, забраковали их как «недостаточно крепкие» и вернулись к махорке — чем продлили мне удовольствие. Все-таки время существовало — Якир в той же сызранской тюрьме Camel не курил, это точно.

Еще в передаче были свежие газеты и журналы — от «Огонька» до толстых литературных.

Пресса вызвала противоречивые реакции. С одной стороны, она как бы возвращала меня в прежнее бытие с его системой ценностей, а с другой — четко упиралась в несовместимость этой системы координат с той, которая существовала в тюрьме.

«Выше знамя социалистического соревнования!» — призывал заголовок в газете, и было хорошо, что никакого знамени в камере не было, и призывы обращены к каким-то другим людям. В то же время, когда в рецензии на фильм или книгу говорилось, что они «показывают сложные нравственные дилеммы, стоящие перед нашим современником», все это воспринималось как суетная мелочь.

Откуда-то появлялась злость. Это была вариация неприятного экзистенциального чувства, знакомого каждому человеку, задумавшемуся о смерти. Тяжко думать, что ничего не изменится в мире, откуда ты уйдешь. Именно так это выглядело из тюрьмы. Ты думал о пайке, о том, как отбиться от бакланов на этапе, — а люди в то же самое время смотрели кино, гуляли в парках, ходили на свидания и размышляли над «нравственными дилеммами». Было приятно за «современников», у которых не было проблем посложнее, но неизбежно приходилось жалеть и себя. Здесь дилемма была только одна: как выжить и спасти свою шкуру, не навредив ничьей чужой?

Мама с Любаней приезжали теперь каждую неделю. Дело было передано в суд, там мама получала разрешения на свидания, но приезжала даже тогда, когда по каким-то причинам получить его не удавалось. Как выяснилось, замначальника тюрьмы был ее бывший студент, который легко выдавал эти разрешения сам.

На свидания я одевался уже по всей парадной форме — в чистой рубашке и новых брюках, которые честно купил у Пети за две пайки хлеба с сахаром (эти брюки еще пришлось ушивать в поясе и удлинять — чем только не приходится заниматься зэку в тюрьме).

В нарушение всех правил часто маму с Любаней запускали даже за стекло. Мы общались в комнате свиданий, и я мог обнимать Любаню, мы целовались (мама целомудренно отворачивалась).

Эти свидания, как и поцелуи, оставляли странное послевкусие. Стоило захлопнуться двери камеры — и все только что происшедшее уже воспринималось как сон. Примерно как в сказке, где в один момент шикарная карета превращается в тыкву. Уже через полчаса я не мог точно сказать, было ли это или показалось. Что-то внутри не давало успокоиться, и слово «никогда» всплывало в голове. СПБ. Вечная койка. Смогу ли я обнять Любаню так, как и прежде, вне этих проклятых стен и решеток? Ответа на этот вопрос никто не знал.

Обычно мама и Любаня приезжали на электричке — четыре часа от Самары, — иногда на машине. Я подозревал, что их подвозит отец, но сам он не появился ни разу, что было неприятно — как будто я лежал в палате чумного барака. Спасибо Любане — она принимала все мои действия как безусловно правильные и много раз повторяла, что будет ждать, независимо от того, сколько мне придется пробыть в тюрьме.

С первой же передачи, где была вишня, Миша уговорил меня провести химический эксперимент — засыпать вишню сахаром, чтобы получилась наливка. Мы сделали это, поставив пластиковый пакет на подоконник — там было теплее. Увы, хоть в камере было постоянно душно и жарко, для наливки тепла оказалось недостаточно, так что в результате эксперимента образовалась некая едкая уксусная смесь. На день рождения первого августа мы ее все же выпили — после чего только мутило и тошнило неимоверно.

Первый день рождения в тюрьме — это переломный момент.

Каждый день рождения — напоминание тебе, что ты еще жив. Чувствовать себя живым в тюрьме значительно важнее. Ты уже знаешь, что тюрьма не Армагеддон, а скорее минное поле. Каждый шаг может стать последним, но можно суметь пройти и дальше живым — глядя при этом, как рядом подрываются на минах другие. Как тот петух, которого нам подкинули, или Миша, чьи психопатические наклонности развились явно в ГУЛАГе, или Незнанов, которого Ландау превратил в овощ у меня на глазах.

Тогда я был еще только в начале пути, так что не понимал правоты Шаламова, знавшего, что тюрьма убивает всегда — если не человека, то человека в человеке. В любом случае требовалось жить — пусть и крепко стиснув зубы.

Наконец, выяснились даты суда — 18–19 сентября, — что странным образом совпало со днем моего первого допроса в КГБ ровно пять лет тому назад (Набокову понравилось бы такое совпадение дат).

За неделю до суда меня посетил Тершуков — как я и предполагал, с Нимиринской никто не связывался, но повлиять на это не мог. Визит Тершукова был достаточно деловым. Он собирался ходатайствовать о вызове меня в суд, и для этого ему надо было удостовериться самому, что его подзащитный действительно не сумасшедший.

Позиция Тершукова была простой. Он не собирался оспаривать юридического содержания обвинений и только настаивал на направлении в психбольницу общего типа вместо СПБ, отрицая «особую социальную опасность». Странно, но мама тоже была настроена оптимистично и почему-то была уверена, что суд вынесет именно такое определение. Позднее я догадался, что так маму настраивал Соколов, убедивший ее, что психбольница вместо зоны была бы для меня лучшим вариантом.

Я предложил Тершукову сыграть на противоречии двух экспертиз — психиатрической и общественно-политической. Вторая, в противоречие первой, вполне рационально оценивала инкриминируемые документы и не заметила там ни «склонности к резонерству», ни «отсутствия критических способностей». Однако Тершуков мои предложения отвел, объяснив, что для судьи все эти юридические доводы будут звучать именно как «склонность к резонерству».