После этого Митин объявил перерыв. В перерыве вся аудитория — и «правые» и «левые» — встала в одну очередь в маленьком буфете облсуда. Кто-то из друзей подслушал разговор «спецпублики» — ею оказалась команда ветеранов МВД, созванных участвовать в «спецоперации» партийным секретарем. Ветераны в нелестных выражениях обсуждали секретаря, заставившего их провести день в суде, вместо того чтобы спокойно копаться на даче или забивать во дворе козла.

После перерыва выступил Коростелев, который мог бы и вообще ничего не говорить — он просто зачитал обвинительное заключение. За ним суд выслушал аргументы Тершукова — который тоже мог бы ничего не говорить, ибо к этому времени уже стало ясно, что аргументы защиты как-то падают в пустоту — как некогда и оправдательные речи Йозефа К.

Тершуков не касался содержательной части обвинений и спорил только с «особой социальной опасностью», выведенной в Сербском. «Если инкриминируемые работы являются лишь перефразированием теорий западных идеологов, то о какой особой социальной опасности можно говорить?» — вопрошал он.

На этом закончилось заседание 18 сентября.

На следующий день осталось только вынести определение. Его текст мама получила у какой-то своей студентки из секретариата облсуда (иначе вообще не факт, что определение увидело бы свет, в политических делах такое случалось нередко). Написано оно было в интересном жанре, где половина текста повторяла зловещие сталинские формулировки, а другая половина была написана языком партийных журналов, отстоявших от юриспруденции на тысячу световых лет.

В конце 1975 года установил тесную связь с Бебко, Богомоловым, Габдракиповым, Лошкаревым, а познакомившись с Калягиной, Самусевой, Тельмановой, формировал у них негативное отношение к советскому государственному и общественному строю.

Пассаж перечислял членов нашего давнего кружка, и в нем все было правдой — особенно про «тесную связь» с моей тогдашней подругой Гулей Тельмановой. Вообще «формировал» и «влиял» повторялось столь навязчиво, что в определении я выглядел неким Мефистофелем, отправившимся на землю, дабы соблазнять антисоветскими идеями малых сих.

Поэтому Давыдову 12 мая 1976 года было сделано официальное предостережение на основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 25 декабря 1972 года о том, что если он будет продолжать недозволенные законом действия, противоречащие интересам госбезопасности СССР, то его действия приведут к совершению уголовно наказуемого преступления».

С этого момента начиналось непонятное. В чем заключались «недозволенные законом действия», так серьезно угрожавшие госбезопасности СССР? В том, что «установил связь», или в том, что «формировал»? В законах об этом не говорилось ничего.

28 ноября 1979 г. при обыске на квартире Давыдова В. В. были обнаружены и изъяты книги под названием

(1) «Новый журнал» № 93,

(2) Ю. Анненков «Дневник моих встреч», изданные в Нью-Йорке, и

(3) книга «Вестник русского христианского движения» № 114, изданный в Париже, а также

(4) 9 экземпляров незаконченной печатью машинописной работы «Феномен тоталитаризма» на 140 листах и

(5) 5 экземпляров машинописной работы под названием «Второго пришествия не будет», содержащие в себе клевету на советский государственный и общественный строй.

Одновременно была изъята пишущая машинка «Эрика».

Эта была та самая восточногерманская «Эрика», о которой пел Галич и которая будто бы «брала четыре копии» (на самом деле пять), — стандартный вещдок диссидентских процессов. В определении упоминалась техническая экспертиза, которая установила, «что указанные работы напечатаны на пишущей машинке, Эрика“». Техническая экспертиза — как и прочие две — была чистой липой.

Дело в том, что за пару недель до ареста мне пришлось признаться отцу — кому «Эрика», собственно, и принадлежала, — что без его ведома я использовал ее для печати самиздата. Так что от машинки было бы лучше избавиться, поскольку при обыске ее заберут. Как ни странно, отец отреагировал спокойно и нашел хитрое решение. «Эрику» он приобрел за несколько лет до того по какому-то талону, полученному на партийной конференции (в провинции пишущие машинки, тем более импортные, свободно не продавались). По такому же талону точно такую же машинку купил его давний друг и коллега. Не знаю, под каким предлогом, но отец договорился с ним машинками поменяться.

За время пользования свинцовые матрицы, естественно, съехали, так что нормальная экспертиза легко бы установила, что изъятая на обыске машинка не та, на которой печатались «Феномен» и «Второе пришествие». Однако экспертиза КГБ почему-то назначила «орудием преступления» именно ее (после суда машинку отцу, однако, вернули).

12 марта 1980 г. при обыске на квартире свидетеля Романовой Н. В. был обнаружен и изъят так называемый «архив» Давыдова, который передал его для хранения Романовой Н. В. незадолго до ареста. Среди документов, находящихся в «архиве» Давыдова, обнаружена диссидентская и негативная литература, в том числе

(6) «Хроника текущих событий»,

(7) «Феномен тоталитаризма», значительное количество рукописей Давыдова, содержащих клевету на советский и общественный строй, среди которых

(8) исполненная Давыдовым рукопись «Второго пришествия не будет» и

(9) разработка отдельных тем к машинописным работам «Феномен тоталитаризма».

Если про «клеветническую» литературу, неоднократно упоминавшуюся в определении, все было ясно, то что такое «диссидентская» и тем более «негативная», было непонятно. Эти слова были заимствованы из жаргона пропаганды, но никак не из закона.

Определение пространно цитировало экспертизу «Феномена» и «Второго пришествия» авторства эксперта, преподавателя научного коммунизма Планового института Кудинова, который утверждал, что мои работы излагают положения ряда буржуазных авторов, в том числе ярого антикоммуниста и антисоветчика 3. Бжезинского, защищающих буржуазное государство и капиталистическую общественную систему.

Таким образом, эксперт походя записал в шизофреники и советника президента США[61]. Далее говорилось:

В этих работах, по заключению эксперта Кудинова, содержится ложь и клевета на социалистическую плановую экономику, на колхозный строй, на социалистическую культуру, на рост благосостояния и культуры советских людей, а также цинизм и глумление над патриотизмом советских людей и их идейной убежденностью, грубо фальсифицируется марксистско-ленинское учение о коммунизме, советская миролюбивая внешняя политика, отрицается расширение и углубление социалистической демократии в условиях развитого социализма, преувеличивается роль и значение буржуазной демократии.

Не знаю, читал ли сам Кудинов работы, но некоторые пассажи не могли не удивить. Особенно про «колхозный строй», который я вряд ли упоминал вообще, — все-таки я писал о советском праве, а не о сельском хозяйстве.