В любом случае, ничего из определения не имело значения, кроме результативной части: В связи с продолжением Давыдовым общественно-опасных деяний по делу произведена стационарная судебно-психиатрическая экспертиза в Центральном научно-исследовательском институте судебной психиатрии им. проф. Сербского. Давыдов В. В., как страдающий эмоционально-волевыми расстройствами, склонностью к резонерству и нарушением критических способностей в отношении инкриминируемых деяний признан невменяемым. В силу особой социальной опасности нуждается в направлении на принудительное лечение в психиатрическую больницу специального типа. Все это точно совпадало с мнением Коростелева, который заявил в своей речи, что отправить Давыдова в психбольницу общего типа нельзя, ибо там он будет иметь возможность и далее распространять свои взгляды. Получалось, что психиатрическая тюрьма была выбрана только для того, чтобы «клеветнические измышления» Давыдова не достигли ушей пациентов обычной психбольницы.

После вынесения определения «правые» не в очень веселом настроении вышли в сквер на круглой площади у здания облсуда. Некогда в ее середине стоял памятник Александру II работы известного скульптора Владимира Шервуда — автора знаменитого памятника-часовни «Героям Плевны» в Москве. После революции памятник Царю-Освободителю сломали и поставили на гранитный постамент довольно невзрачную фигуру «царя-поработителя» Ленина, стоящую до сих пор.

Друзья постепенно расходились, когда их осталось человек четыре или пять — в основном девушек, — неожиданно появился пьяный Константинов, исчезнувший из зала суда сразу после дачи показаний. Как выяснилось, перехватив где-то стакан, он отправился домой и еще раз — явно по указанию своего куратора — попытался уговорить Ольгу Мухину поехать давать показания в суд. Закончилось все это скандалом, в ходе которого Константинов избил Ольгу до синяков, после чего вернулся к зданию облсуда и с ходу напал на Любаню.

Он несколько раз ударил Любаню по лицу, затем вытащил прихваченный из дома молоток и попытался стукнуть им Любаню по голове. Она защищалась, молоток попал по руке — в клинике определили, что Константинов сломал Любане предплечье, и пришлось наложить гипс. Любаня в тот же вечер подала заявление в милицию, менты забрали Константинова в отделение. Там он на голубом глазу объяснил, что сделал это из протеста против Любаниных «антисоветских взглядов». Объяснение загадочным образом было признано удовлетворительным, и наутро Константинова отпустили (легко догадаться, что после звонка из КГБ). В возбуждении уголовного дела было отказано — о чем Мухиной рассказал сам Константинов, явившийся забрать свои вещи[62].

Здоровой левой рукой Любаня передала мне пару листков. Это было копией открытого письма в мою защиту, отправленного в адрес облсуда. Там были 42 подписи — в основном друзей и знавших меня самарцев, но были и имена москвичей: Ирины Якир и Люды Кардасевич.

Подписавшими довольно смело для того времени задавался вопрос:

Уверены ли вы в том, что выносите приговор виновному, клеветнику, а не человеку, искренне желающему добра своему народу, своей Родине, душою болеющему за ее судьбу?

Естественно, что для суда письмо не имело значения, однако нельзя было не удивиться откровенности подписавших. Для всех это было открытым заявлением: «Да, и я тоже считаю, что судить за политические взгляды человека нельзя и, тем более, нельзя объявлять его за это сумасшедшим». В терминах 1980 года это выглядело как донос на самого себя в КГБ. Тем не менее чекисты не репрессировали никого из подписавших — кроме Ольги Мухиной, против которой суд потребовал возбудить уголовное дело за отказ от дачи показаний. (Дело закончилось ничем — к тому времени, когда маховик юридической машины повернулся, Ольга была уже беременной, и ее решили оставить в покое.)

На маму было невозможно смотреть — от ее оптимистического настроя не осталось и следа. Она пыталась меня приободрить, но у самой дрожали углы рта и с глаз не сходили наворачивающиеся слезы. Наверное, только сейчас она поняла, как хитро Соколов использовал ее в своих целях, заставляя подыгрывать ему для того, чтобы отправить меня в психиатрическую тюрьму.

Полгода мама рассчитывала на то, что меня отправят в областную больницу в Самаре, и делала все возможное для этого. Однако в результате всех ее усилий меня увозили в жутковатую Казанскую СПБ, свидания превращались в сложную процедуру, об условиях в СПБ мама, конечно, тоже ничего не знала, но, как и я, подозревала самое худшее.

Она еще бодрилась, сама обещала писать по инстанциям и дойти до какого-то начальства. Мама все еще не понимала, что правила игры изменились, и по ее оговоркам уже можно было догадаться, что двери кабинетов стали открываться с большим скрипом, если открывались вообще.

Несмотря на то что к исходу суда я был психологически готов, определение все равно вызвало шок, сравнимый с тем, который я испытал при аресте. В тот день точно так же, как и в день ареста, я бродил по камере до отбоя, выкуривая одну сигарету за другой. Снова в голове всплывали все вопросы про СПБ, ответа на которые я не знал, и снова неизвестность чернильным пятном расползлась в голове. Ночь не принесла облегчения, она прошла так же бессонно, как и предыдущая.

«Часы жизни остановились», — написала узница Шлиссельбурга Вера Фигнер о своем заключении. Нечто похожее почувствовал и я — оставалось только ждать плохого или худшего.

В памяти каждого человека всегда сохраняются два дня — самый счастливый день жизни и самый страшный. Затрудняюсь назвать первый, но точно знаю, что ничего страшнее, чем день 28 октября 1980 года, в жизни у меня не было и, надеюсь, не будет — даже если это будет день смерти.

Через неделю после суда в Сызрань приехал Тершуков. Мы сразу согласились, что подавать кассационную жалобу не стоит. Наверное, это был тот редкий случай, когда хроническое бездействие адвоката имело полную поддержку его клиента.

Рассмотрение кассации в Верховном суде тянулось бы четыре месяца, а то и полгода. Исход ее был на 99,9 % предрешен, и процедура только тормозила меня в тюрьме. Психиатрический «срок» начинался со дня прибытия в СПБ, так что время ожидания просто терялось из жизни.

Со своей стороны, Тершуков предложил написать надзорную жалобу о пересмотре дела в прокуратуру, что не приостанавливало действия определения суда — пусть шанс на удачу и был столь же ничтожен. На этом мы снова согласились.