Но тут вопрос о моем терпении не возникал — было неясно, сколько еще эта боль согласится терпеть меня самого. От любого ничтожного движения меня пронзал — от затылка до копчика — чудовищной силы электрический удар, и я впервые по-настоящему посочувствовал нашим несчастным шпионам супругам Розенберг, сожженным на электрическом стуле в тюрьме Синг-Синг. Но они-то хоть атомную бомбу сперли, а мне за что?

Пользовала меня толпа профессоров невропатологов, хирургов, остеологов — черт их знает, кого там только не было! Шухер стоял невероятный — нависла реальная угроза потерять чемпиона страны, нашу светлую олимпийскую надежду. Меня бесперечь катали, как дерьмо на тачке, по кабинетам — на рентгены, просвечивания и осмотры, мне делали по пять уколов промедола, загнали инфекцию и вырастили флегмону в арбуз величиной — и все это вместе помогало мне, как мертвому банки. От наркотиков я был все время под балдой, но не в кайфе.

Профессора качали многомудрыми еврейскими головами, светились лысинами, как нимбами, многозначительно перешептывались, вздыхали и объявили в конце концов утешительный диагноз — операция на позвоночнике неотвратима. Надежда, что со временем смогу двигаться на костылях, не исключалась. Консилиум — одно слово! Спасибо, эскулапы дорогие, йог вашу мать!

Я уже был так измучен своим огненным позвоночным столпом, что мне было все равно: режьте, вправляйте, рвите на части — только пусть уймется в жопе это ГОЭЛРО проклятое!

Перед вечером персонал куда-то разбрелся, стало тихо, и я, лежа на брюхе, задремал. Потом услышал шорох, приоткрыл глаз и увидел около своей страшной ортопедической кровати тощую патлатую девку, которая вежливо сказала:

— Здравствуйте, Костя. Меня зовут Джина, я экстрасенс и целитель…

Моложавая ведьма с чертовой тусовки. Боясь разбудить свою звериную боль, я не шевелился и молчал, как партизан в гестапо.

— Меня привез ваш друг Сережа и попросил помочь вам…

— А где он сам? — шепнул я осторожно.

— Внизу. Время ведь — десятый час, его не пустили…

— Ага, его не пустили, а тебя, светило медицинское, пустили?

— Ну конечно, — сказала она. — Я этих теток внизу загипнотизировала…

Елки-палки, может, это у меня от боли памороки начались? Со страхом я смотрел на нее, как из засады высунув голову из-под одеяла. И сестричка палатная, зараза, провалилась куда-то! Шевельнуться не могу — эта ненормальная чего хошь теперь может вытворять со мной.

— Не бойтесь, не нервничайте, расслабьтесь, я не сделаю больно, — спокойно объясняла придурочная шабашовка. — Дотрагиваться до вас я не буду, напрасно ежитесь, я работаю бесконтактно… Сейчас вы ощутите в спине тепло от моих рук… Боль незаметно легко уйдет…

Полный сикамбриоз — я хотел заорать, позвать кого-нибудь, но было стыдно, просто закрыл глаза от страха.

Скинув с меня одеяло, она водила надо мной руками, что-то неразборчиво бормотала, тихонько сопела — по-моему, моей полоумной целительнице не мешало самой подлечить аденоиды. Потом она положила мне ладони на хребтину, еле-еле касаясь спины, — я начал авансом подвывать от ужаса предстоящей боли.

— Ой, какие же вы, мужики, нетерпеливые, — вздохнула Джина. — У вас прорыв чакры между седьмым и восьмым позвонком… Сейчас я вам помогу…

И обрушила мир.

Двумя руками уперлась в позвоночник и резким ударом, будто прыгнула на меня, вправила выскочивший диск. Костяной треск, мгновенная мгла от невероятной вопящей боли, глухота, мой животный рев и пещерный порыв — как у недобитого медведя — раздавить эту ничтожную говнизу.

По-моему, я ее уже сграбастал в охапку, но не успел придушить, поскольку она заполошно верещала:

— Погодите, погодите! Посмотрите — вы же стоите на ногах!..

Я стоял на ногах — без костылей, без помощи этих паскудных Гиппократов.

Она вылечила меня. Гениальная прохиндейка, недоучившаяся медсестра, чернявая тощая волшебница с чародейской силой в костлявых тоненьких ладошках.

Я точно знаю — в ней бушевало таинственное знание инобытия, взошедшее на дрожжах мелкого шарлатанства и пустякового циркового жульничества.

Конечно, мы были с ней одного поля ягодицы. Всегда я боялся кому-нибудь задолжать. Не мог же ей просто дать деньжат! Сначала хотел по-честному рассчитаться, а потом вдруг заметил, что мне очень приятно устраивать ее судьбу. И жутко интересно.

Я возил ее по всем знаменитым знакомым, с моей подачи она начала помаленьку врачевать режиссеров, писателей и генералов. Потом пошло-поехало — госбоссы и крутые деловики, моссоветовские шишки и жены цековских командиров. Был в ней азартный размах гражданки Хлестаковой и таинственный шарм бесовщины, никогда она не мельчилась, играла с апломбом — лечила или бесплатно, или за огромные деньжищи.

Тогда уже подкатила золотая пора шальных бабок — за магические пассы Джины, за душевные разговоры, за реальное или внушенное исцеление, за принадлежность к избранному кругу ее пациентов, чьи имена якобы хранились в секрете, но почему-то были известны всем, — за все за это никаких монет было не жалко! А в газетах ее разоблачали и восхищались, топтали и свидетельствовали, издевались и сообщали о чудесах — она стала наразрыв и нарасхват. Потом подлечила дочку какого-то члена Политбюро — и начала регулярно вещать по телеящику. И незаметно быстро моя крестница на этой шумной ярмарке плутов и самозванцев превратилась в культовую фигуру.

Мы жили так стремительно и полно, что как-то так странно получилось — ни разу и не нырнули мы с ней в койку. А потом она познакомила меня с Мариной — и все делишки насчет задвижки с ней сами отпали.

Но из всех моих знакомых баб только Джина Бадалян приехала ко мне в лагерь, в Пермскую исправительно-трудовую колонию 1/411. Заблатовала все начальство, всем дала в лапу, всем пасть хмельным медом смазала, привезла полный джип продуктов для нашей братвы, огляделась и сквозь слезы бодро сказала:

— Ништяк, гасконский братец Дертаньянц! По-вашему, по-мушкетерскому — алагер кум алагер, а по-нашему — в лагерях как в лагерях…

— Думаешь? — не поверил я.

— Знаю. Как поет Левка Лещенко, «не надо печалиться, вся жизнь впереди…».

А может, мне, дураку, надо было жениться на ней? Наверное, нет. Я ведь уже встретил Марину. Самое большое и острое счастье в жизни. И потерял ее…

…А на двери ее кабинета была привинчена сияющая бронзовая доска — «PRESIDENT GEENA BADALYAN».

— Слушай, президент, сними срочно мемориальную доску! — попросил я сердечно.

— Это еще зачем?

— Русских посетителей твоей международной шарашки пугаешь до смерти — они ведь это безобразие читают или как «геенна», или как «гиена». Нехорошо! Ты, можно сказать, светило наше национальное, а прозываешься как-то враждебно-оскорбительно. Как говорят нынешние придурки, весь имидж себе описаешь…