class="p1">Приходили сюда и немцы, но гостиница была польская и они тут пытались, как могли, говорить польским языком. Пиво было отличное, март наилучший, а перекусить также находилось чем; услуги же выполнял сам Гроцик.

Французы из Старой Мельницы могли удобно смотреть на польскую пивнушку, а от Гроцика на каменицу Седерина также мог поглядывать, кто хотел.

Иногда поначалу сюда притаскивался какой-нибудь француз, взявшись под руку с поляком, пробовали пиво, при нём завязывалось братство, но с убийства Ваповского и начала поста, как ножом отрезало. Ни один француз уже на улице с поляком не показывался и королевский двор стал как бы исключением, обособленным. Начали искоса смотреть друг на друга, взаимно делать гримасы и с каждым днём это становилось более заметным.

В замке потихоньку говорили, что порой, когда король закрывался со своими фаворитами, даже самых высоких урядников к нему не допускали, а обходились с ними так дерзко, что коронный канцлер Дембинский, когда ему какой-то французина что-то буркнул, ударил его кулаком и немного зубов выбил, чтобы помнил, с кем имел дело.

Великое братство и сердечная приязнь двух народов, к которым вроде бы шло, сменились, как плохое вино в кислый уксус.

Избегали одни других, чтобы ссоры не множить – обходили по улицам. А не было, несмотря на это, дня, чтобы какое-нибудь столкновение в замке или в городе не нуждалось в удовлетворении.

Французы, которых была горсть поменьше, хоть имели за собой короля, тихо исполняли обязанности и старались не вызывать соперничество, но иногда кто-нибудь не сдерживался. Что касается польской шляхты, та не привыкла себя укрощать, а, всегда имея на языке то, что было в сердце, громко выкрикивала, в открытую издевалась, почти вызывала.

На улицах начали показываться специально переодетые на французский манер ради смеха какие-то шуты, в облегающих брюках, как у королевского двора, за которыми бегал сброд, насмехаясь и рыча.

На стенах тут и там рисовали куколок на длинных тонких ногах и подписывали их непристойными словами.

В сенате ещё продолжался процесс Зборовского, которого одни обвиняли, другие защищали, когда начали показываться эти симптомы взаимной вражды и раздражения.

Правда, что на улице, хоть французы не давали поводов к ссоре и даже не показывались днём, зато в замке, то, что встретило канцлера Дембинского, ежедневно случалось с другими.

Король самым тщательным образом, как мог, запирался, уединялся со своими и целыми ночами с ними развлекался при запертых дверях. Даже подкоморий должен был уходить, и только после этого начинались песни, смех, ужин, банкет и игра в карты.

На следующее утро выигранные кони, вещи, серебро приносились Седерину.

Просидев так ночь, король днём засыпал. Сенаторы стояли, напрасно его ожидая, а когда он показывался, как с креста снятый, бледный, невыспавшийся, уставший, зевающий, скучающий, или быстро от них отделывался, или спал во время совещания.

Все дела откладывались, а самое срочное, Зборовских, волочилось без конца.

Пани Ваповская ожидала декрета, не выдвигаясь из Кракова. Ходила к принцессе, плакали с ней вместе. Король практически не показывался у Анны и её просьбы об окончании дела о наследстве короля и обеспечении принцессы также не приходили к результату, как плач и настояние каштеляновой.

Принцесса Анна, которая долго защищала Генриха, наконец сама убедилась, что на него вовсе нельзя было рассчитывать. Обещал, забыл – ничего его не интересовало.

Наконец уже настойчивость стала такой резкой, что королевский декрет можно было ожидать в любой день.

Самуэль Зборовский, видно, не боясь, что его могло встретить, и уверенный в безнаказанности, ходил открыто и не хотел скрываться.

Из этого делали уже выводы.

Вечером к концу поста у Седерина наверху очень поздно собралась группка французов. Седерин, казалось, ждал этих гостей. Внизу уже было достаточно самой последней челяди, а к нему приходили только самые значительные.

Он несколько раз посылал туда проведать, но Вилекье и Журден, которых он ожидал, не приходили. Поздно ночью наконец дверь отворилась и дремлющий у стола Седерин поспешил на их приветствие.

Вилекье шёл быстро к нему.

– Что? – спросил Седерин.

– Декрет подписан, – сказал француз.

Посмотрели друг на друга, он продолжал далее:

– Король не мог иначе, должен был осудить его на изгнание, но будет смотреть сквозь пальцы, хотя бы границу пересёк, а после некоторого времени помилует.

Седерин потёр лоб и что-то пробормотал.

– Будут ужасно кричать, – сказал он, искривляя уста.

– Пусть кричат, – рассмеялся Вилекье. – Король должен был одних и других сохранить, никого не ставя против себя. Дайте знать пану Самуэлю.

– Пусть ему, кто хочет, о том объявит, – ответил купец, – я этим не займусь. Вы меня знаете, я давно сижу в Польше, местным считаюсь, но поляком не являюсь. Я знаю их натуру, все безумцы, пан Зборовский не лучше.

Он махнул рукой.

Вилекье вернулся к стоящему Журдену, который очень молодцевато покручивал усики.

– Иди ты к Зборовскому. Седерин даст тебе проводника. Король пожелал, чтобы ему о том объявили.

Журден также не показывал великой охоты к этому посольству.

Они немного постояли молчащие. Хозяин, пользуясь минутой, наливал кубки, которые были приготовлены.

– Слишком поздно к Зборовскому, – отозвался наконец Журден, – а, по моему мнению, ничего срочного нет.

Вилекье не настаивал – сели.

Седерин вздыхал.

– Плохо, плохо, господа мои, – начал он говорить, наклоняя голову с плеча на плечо. – Что там у вас в замке… у нас в городе! Страх! Умы возмущены… что поют на улицах, что прилепляют! Что говорят на рынках и шинках, уши вянут!

Журден, который сразу высушил кубок, ударил им по столу.

– А! Несчастный это был час и самой фатальной идея Генриха отправить на это жестокое изгнание! Тут жить невозможно.

– Да, – прервал Вилекье, – но кто же мог предвидеть, когда первое посольство прибыло в Париж, такое большое, такое блестящее, люди такие красноречивые, лица такие мягкие, умы такие внешне простодушные, что тут, в Польше, наткнёмся на ежа и осу. Там казались созданными для целования, а тут к ним приступить нельзя. Мы думали, что нас на руках будут носить, а…

– А… мы дали вам оболгать себя, – вырвался Журден. – Все, что к нам приезжали, хоть было к ране приложить, хвалили их.

Седерин молчал.

– Сегодня уже слишком поздно жаловаться на то, что случилось, – сказал он потихоньку.

– Король обескуражен, недоволен, – прибавил Вилекье, – боюсь за его здоровье. Мирон говорит, что он не выживет ни в этом климате, в этой атмосфере, ни среди этих людей. Никакой власти нет. Сенаторы возмущаются, не уважают его.

– Знаешь, сударь, – сказал Седерин холодно, – что есть французская пословица: вино утекает, нужно его выпить.

Французы, улыбаясь, посмотрели