двое купцов живо друг другу рассказывали, что с ними случилось в течении дня.

Интересовало и мещан дело Зборовских, а многих – интерес короля.

Город и купечество нуждались в спокойствии, беспорядки не были выгодны для торговли, бескоролевье не было хорошим.

Вздыхали, чтобы пришли лучшие времена.

– Как оно было, то было, – говорил Качер Смолику, – при покойном короле, а жизнь текла, как река, выбитым руслом, и каждый знал, как по ней плыть, а теперь человек не угадает, куда повернуться.

– И сомневаюсь, – прервал Смолик, – чтобы с этим паном когда-нибудь нам будет лучше… каждый день хуже. Французы отдельно держаться, поляки отдельно. Сколько бы раз не сталкивались друг с другом, – верная ссора и шишки. Король молодой и о правлении не думает. Только игры всё более новые и забавы изобретают, девушек ему ищут, а что имеет, и чего не имеет, фаворитам раздаривает. Бросает деньги, как шелуху.

– Я, – сказал член суда, – не верю в то, чтобы он нами правил, пока не женится на принцессе.

– В замке говорят, что у него не это в голове, – отпарировал Качер. – Он распутник, а эта немолодая и некрасивая.

На так начатый разговор вошёл, медленно шагая, Талвощ, который иногда приходил сюда для получения информации. Двое старших знали его и, вежливо здороваясь, сразу приблизились, потому что их жгло любопытство, не принёс ли какой новости.

– А что же, милостивый пане, – сказал Качер, – будет когда-нибудь конец этого дела Зборовских?

Талвощ огляделся по кругу.

– Сдаётся, – отвечал он, – что оно в любую минуту решится.

– На чью сторону? – вставил Смолик. – Это интересно.

Талвощ пожал плечами и грустно улыбнулся.

– Легко это отгадать, – сказал он, – король захочет, чтобы и волк был сыт и коза цела… а не удовлетворит ни одних, ни других. Головы Зборовскому не снимут.

Паны мещане посмотрели друг на друга.

– Правда, – отозвался один, – что французы Зборовскому многим обязаны.

Талвощ молчал и, попросив пива, сел за стол. Все обернулись к нему.

– Завтра, – сказал он, в этот раз неспрошенный, – по всей видимости, должны огласить декрет.

Слушали в молчании.

– Королю он друзей не приобретёт, – продолжал далее литвин.

– Сам виноват, – прервал Смолик, – а больше, чем он, эти его французы, которые, прибыв к нам в гости, хотели нами на собственных наших отбросах предводительствовать. Городская стража должна за ним ходить и следить, потому что чернь французов не терпит. Счастьем, что они языка не понимают, потому что на стенах на них такое пишут и рисуют, это страх. У меня на каменице сегодня утром я должен был приказать соскоблить короля, так отвратительно мне его кто-то с утра нацарапал на стене. И чтобы никто не ошибся, дописал ему Гавенского (Анжуйского) и огромную корону с ослиными ушами надел на голову.

– Мои люди, – прервал Качер, – едва вырвали из рук челяди выходящего от Седерина пьяного француза, потому что преследовала его и хотела побить дубинками. Каждый день это встречается на улицах.

– Седерину не завидую, – добавил иной мещанин. – Всё же это господство французов когда-нибудь кончится, и не будет долгим, видится мне, между тем, он весь им отдался.

– Для милого гроша, – прибавил Качер. – Он заботится только о заработке; мне кажется, что родного отца бы продал, когда на нём мог бы заработать.

Талвощ минуту слушал.

– Значит, декрет завтра услышим, – сказал член суда, – мне любопытно! Пани Ваповская имеет много приятелей. Так долго представляла останки, что и равнодушные люди жалость в себе почувствовали, будет larum[16] немаленький, ежели примерной кары не определит.

– Он должен быть наказан смертью, – отпарировал Качер, – убил невинного человека. Где? В замке, а закон карает смертью за обнажение меча при короле.

– Достал же его и пан Тенчинский, – отозвался другой.

– Но для обороны жизни, вынужденный, – говорил Качер. – Это всё что-то иное, а говорят, что он готов также жизнь отдать, лишь бы Зборовскому не простили.

– Мы с Тенчинскими, – вставил Смолик, – издавно в несогласии. Дали они нам признаки, но Ян неповинен.

– Всё Зборовские нарушители и убийцы! Это известно, – отозвался член суда, – если бы одного обезглавили…

– Ха! Другие за него отомстили бы, – вставил Смолик.

– Нет, – докончил член суда, – должны были бы сидеть тихо. Самуэль, если останется в живых, будет ждать спокойной минуты и снова станет нам надоедать.

Ещё какое-то время продолжался этот разговор у Гроцика, и собравшиеся начали расходиться, когда, несмотря на позднюю пору, задыхающийся, вошёл, как бы спеша, испуганный юноша, длинный и худой, как жердь, одетый в чёрное, не помощник священника, не слуга, жалкий и худой. Посмотрел на собравшихся, ища кого-то глазами, заметил Качера, приблизился и что-то ему, комкая в руке бумагу, доверчиво начал рассказывать.

На лице мещанина было видно смешение, он боязливо огляделся. Прибывший, какой-то судебный писарь, отошёл сразу в сторону. Качер подошёл к лампочке и, склонившись над ней, с трудом по бумаге что-то начал читать. На его лице видны были удивление и страх. Все с любопытством ожидали, что ему писарь мог принести, когда Качер, ещё раз оглядев собравшихся, сказал сдавленным голосом:

– Вот как в городе про короля и французов поют! А это только начало. Когда один такой голос отзываётся, то как в болоте лягушка, сразу за ним тысячи квакать начнут.

Собрались все вокруг держащего в руке бумагу мещанина.

– Пусть Франек прочитает, – отозвался член суда, – он принёс, значит её также хорошо должен был вызубрить. Тут все свои, читайте.

Талвощ встал и, приблизившись, добавил:

– Читайте, что это?

– Страшный пасквиль! – отпарировал Качер.

Франек, этот худой пьяница, которому ткнули в руки письмо, подошёл к лампе и, не слишком повышая голос, начал:

Эффективный совет

Прежде чем портному дашь сукно, а кожу скорняку,

Смотри, знает ли ремесленник то, о чём тебе говорит,

Потому что козлиная шкура и сукно напрасно пропадёт,

Когда его лишь бы какой портной неуклюже раскроит.

И для поляков такая нужна наука,

Что дали себя оклеветать предателем Мамлюком[17],

Гавенскому[18] княжичу надевая корону.

А тот не знает, в какую сторону обернуться,

Кукла на тонких палках, ни с пера, ни с мяса,

Танцует и играет в карты, разума ни капли…

Вот бы пропали такие хозяева,

Генрих с Мамлюком и Псубратом[19] в паре.

Французское правосудие! Повинен пан из Зборова,

А голова Ваповского за это несёт покаяние.

Вирш, хотя Франек его проговорил неловко, произвёл на всех большое впечатление. Стояли молчащие, только движениями показывая, что вещь была грустная и