– Я сомневаюсь, что мы бы его высушили до конца, мы предпочитаем остатки оставить, – сказал Вилекье. – Для вас, господин Седерин, – прибавил он, – не буду делать из этого тайны. Мы тут не выдержим.

– Вдобавок, – прервал Журден, – некоторые сенаторы ещё хотят сделать приятней жизнь короля, давая ему старую бабу в жёны. Но… ба! Этого уж слишком много.

Оба смеялись, Седерин поглядел искоса.

– А зачем он обязался? – спросил он.

– Что значит такое обязательство? – резко воскликнул Вилекье. – Это просто вещь чудовищная, невозможная.

– Как же это кончится? – шепнул немного неспокойный купец.

– Ради Бога! Не знаю, – вырвался Великье, – но думаю, что, пожалуй, грустно и трагично. Разочаровали короля и нас, обещали нам совсем иное состояние вещей. Гратиани, с которым виделся наш пан по дороге, заверил его, что монаршую власть он полностью получит, а оказалось, что никакой.

– Можно бы её получить, – сказал, оглядываясь, Седерин, – но…

Он положил на уста палец.

Вилекье ходил по комнате, голову то поднимая к сводам, то опуская её на грудь.

– А притом, – начал он, – это жизнь! Это скука! Это общество! Этот язык! Прямо ад. Единственные лучшие часы, когда господа поляки расходятся, мы закрываем на замок дверь и остаёмся сами с собой. Тогда хоть мыслями и воспоминаниями мы переносимся на берега Сены, вспоминаем лучшие времена.

Седерин показывал беспокойство.

– Господа, – прервал он, – всё это может быть правдой, но последнее, что я сказал об утекающем вино, то повторю. Генрих король по Божьей милости сел на трон, захватил власть, следует её ему облегчить. Хотя бы должен был жениться на старой принцессе, никто ему иметь молодых не запрещает. Польские паны научатся от вас вежливости, а вы…

– Не требуйте же от нас, чтобы мы от них чему-нибудь учились, – вставил Журден. – Это животные, не люди!

Седерин прошипел.

– Смилуйтесь, – воскликнул он, – что, если кто-нибудь подслушает! Уж и так мой дом очень подозрителен.

Французы огляделись и замолкли. Вилекье налил себе вина, а хозяин поспешил наполнить кубок Журдена.

– А! Этот проклятый карлик! – вскричал Вилекье. – Он в этом всём виноват. И бесстыдный до такой степени, что постоянно под нашими ногами путается, словно хочет хвалится своим делом. Король его уже вынести не может.

Французы вздохнули, попивая.

– Мы попали в жестокую ловушку, – начал в свою очередь Журден. – Что до меня, я надеюсь при первой возможности упросить господина, чтобы меня выслал, хотя бы с письмами, во Францию. Лягу там в кровать и больше не вернусь.

– А! Это было бы очень красиво! – отпарировал Вилекье. – Того же, что вам, захотелось мне и другим, но должны ли мы оставить бедного короля одного в жертву?

Затем за дверью послышались шаги и голоса. Седерин поспешил к ней, именно когда она отворялась и две причёсанные головы осторожно в ней показались.

Были это двое королевских юношей снизу, которые, несомненно, догадываясь о лучшем обществе наверху, вбежали с весёлыми смешками, доказывающими, что время в кабаке не тратили.

– Смотрите! Вилекье! Журден! Кто же остался при короле! – воскликнул один.

– А! Их там достаточно, – отпарировал Журден. – Мы сидим в замке, как в тюрьме, хоть ночью вырваться нужно.

Седерин любезно угощал пришлых гостей, достав два новых кубка.

Были это два любимца короля, благоухающие какими-то запахами, наряженные в атласы, как девушки, с белыми ручками, делающие кокетливые минки и принимающие дивные женские движения.

– Что же делает король? – спросил один из них.

– Играет в карты, – сказал Вилекье, – мы оставили его с Пибраком, Суврэ и господином Бельевре, которому сегодня чрезвычайно удача служит.

– Всем, кроме короля, – прервал один из юношей. – Если только то справедливо, что у кого нет счастья в картах, тому за это платит любовь!

– А! – прервал Журден с серьёзной миной. – Принцесса Анна безумно в него влюблена. Это известно.

Эту шуточку приветствовали громким смехом.

Начали о чём-то шептаться между собой, а Седерин из вежливости отступил на несколько шагов.

– Если бы, наконец, кончился этот сейм, – громко отозвался Вилекье, – мы могли бы отсюда выехать куда-нибудь немного в сторону, где бы так на глазах не были. Здесь от всех скрываться и закрываться нужно.

Один из младших вдруг спросил:

– А! Где же Нанета?

Седерин, к которому частью и был обращён вопрос, сказал очень тихо:

– Давно в замке.

– Как же она прокралась, чтобы её не видели в городе? – сказал другой юноша. – Потому что я знаю, что любопытные подглядывают.

– Как обычно, одетая по-мужски, – прибавил хозяин. – Никто бы её среди вас не отличил от них.

Ему отвечал приглушённый смех.

Ребята, выпив вино, зевая уселись на лавки.

Затем Вилекье из кармана плащика, который имел на плечах, достал карты. Все жадно бросились к нему и на них.

Седерину не оставалось уже ничего другого, только приблизить свет и издали наблюдать за игрой.

Когда так у него развлекались, напротив в кабаке также было шумно и полно, но в большой комнате развлекалась обычная чернь, а honoratiores имели отдельные комнаты, в которые Гроцик только своих избранных, желая их почтить, допускал.

В первой, как гильдия, огромной, можно было узнать, что думала и говорила улица и рынок, в другой – что в ратуше и в высших кругах мещанства думали и предпринимали. Из замка приходили сюда также бесчисленные слуги и придворные польского короля, принося, что им удалось подхватить.

Должны были, однако, навёрстывать домыслами, потому что французы всё больше обособлялись, скрывались и не допускали к себе никого. Поляками с радостью пользовались, где могли, перекладывали на них работу, не входя в более близкие отношения.

Взаимно друг другу не доверяли, а, так как французы при короле чувствовали себя более смелыми, не очень скрывали это недоверие и неприязнь.

Исключение представляла прекрасная Дося, которая, как женщина, не считалась слишком опасной, а, свой красотою привлекая легкомысленных юношей, обращалась тут свободно. Должно быть, имела высокую протекцию, потому что её слушали все.

Талвощ только до порогов королевских комнат мог её преследовать, дальше ему втискиваться было не разрешено. Он также ненавидел французов всё больше.

Несколько раз уже доходило до стычек – только осторожный литвин не хотел допустить ни одной вспышки, потому что с этой чужой чернью не хотел связываться. Поссориться со шляхтичем и скрестить шпаги было повседневным хлебом, с чужеземцем, который мог быть плебеем, никто этого не хотел.

В первом часу у Гроцика из-за позднего времени начинало редеть. Несколько более упорных маленькими кучками по углам допивали марку, тише между собой разговаривая. Зато в боковой каморке было шумней, потому что не боялись подслушивания.

Два радных пана, один член суда,