и простимся до следующего письма, а то этим страницам конца не будет. Крепко обнимаю тебя и детей.

Твой Боря

Маруся все еще у меня. Я не плачу ей жалованья, но кормлю и обращаюсь с ней ласково. Она обходила всю Москву в поисках цельного вязаного костюма для Ленюси, но нашла только рейтузы и рукавички. Калоши для валенок, но, по-моему, и в этом назначеньи слишком велики.

Это письмо отправляю не по почте. Оттого такой конверт.

8. IX.41

Дорогой мой, чудный мой друг Зинуша! В посылке ты найдешь мое письмо, написанное на прошлой неделе. В большей своей части оно было написано до полученья твоего письма, посланного с Литфондовскою почтой. Но когда я его дописал и запечатал, пришло другое твое, ангел мой, такое задушевное и сердечное, что нет на свете выражений, чтобы вознаградить тебя равною радостью. Я целовал его, точно это были твои руки.

Так как я тороплюсь, то перейду сразу к делу. У меня были ужасающие материальные обстоятельства. Теперь они резко изменяются к лучшему, а дальше улучшатся еще больше. Но это не делается само собой. Помимо труда, затрачиваемого на заработок, еще больше усилий уходит на полученье заработанного, беготню по учрежденьям, телеф<онные> разговоры и т. д. Этих дел, от которых зависит наше будущее, нельзя бросить в момент, когда они начинают обещать удачу. Вот причина, отчего я с Фединым пока на этой неделе, не думаем о поездке в Чистополь. Но всего вероятнее, мы приедем эдак в начале, что ли, октября, приедем обязательно, потому что я не проживу, не повидавшись с тобой, и твердо решил ехать. Письмо это, и прилагаемые деньги (если я не достану сегодня дополнительно, то их опять только 400) – письмо это и деньги передаст тебе муж Веры Васильевны, Иван Игнатьевич Халтурин. Он меня немного видел, в две-три моих ночевки в Москве, он неустрашимо продежурил все ночные налеты на Москву в качестве начальника нашей домовой пожарной охраны; расспроси его, он тебе, если захочет, может рассказать обо мне и состоянии наших комнат в городе, и вообще о внешности Москвы и о среднеписательском быте нашего слоя. Я с вашего отъезда не платил за квартиру, сейчас я расплачусь и до предполагаемого отъезда приведу квартиру в порядок. У нас выбито 15 стекол квадратных (как у меня и Стасика наверху) и 5 больших, как внизу в кухне. Заделать это стеклом или фанерой будет стоить не меньше 200 рублей. Итак, вот что о нашей поездке. Да, надо будет как-то позаботиться об остающихся при отъезде квартире, даче, квартире на Тверском, запасе овощей, вещах и пр. и пр., потому что квартиры уезжающих в целом ряде случаев просто занимают семьями, оставшимися без крова после разрушений от бомбардировки или эвакуированными из занятых немцами городов.

Теперь о посылке. Не удивляйся, что в ней так много глупого и лишнего. Без больших денег, при введенных на все карточках очень трудно доставить ту степень радости или приятного, как хотел бы. Да и вот, например, конфеты: Ел<ена> Петровна достала мне 1/2 кило (для них было место в средней кастрюле судка с чаем), когда я все собственноручно сдал и зашил. Если ты бросила курить, подари табак кому-нибудь другому. Если Стасику лень перечитывать Диккенса, пусть сделает то же самое с присланными книгами. Но я три дня жил приготовлением этих подарков, итак, не смейтесь над моим подбором. За одною из брючных пар ездил сам на Курский в 9 часов утра, Гаррика не было, он много по знакомым на дачи ездит, Мил<ица> Серг<еевна> сказала, что нет и малы размером, я сказал пусть дает короткие. Подарки Ленечке помогала доставать Маруся, тебе и Стасику – Петровна. Я хотел послать тебе рубашек, она рассудила, что лучше и выгоднее будет бельевого материала для них (8 метров). Розовое варенье тебе, табак. Сладости всем вам, хотел 3 плитки шоколаду, не хватило денег. Стасе: ботинки, носки, книжки. Лене шапку зимнюю, зимнее пальто, чулки, рейтузы и рукавицы. Я пишу по памяти и, м<ожет> б<ыть>, что-нибудь забыл. Да, калоши и валенки ему, вот почему такие большие. Кажется, Маруся собирается достать и дослать с Лар<исой> Ив<ановной> ему байки на теплое белье.

10. IX.41 утром

Вчера ночью Федин сказал мне, будто с собой покончила Марина[264]. Я не хочу верить этому. Она где-то поблизости от вас, в Чистополе или Елабуге. Узнай, пожалуйста, и напиши мне (телеграммы идут дольше писем). Если это правда, то какой же это ужас! Позаботься тогда о ее мальчике[265], узнай, где он и что с ним. Какая вина на мне, если это так! Вот и говори после этого о «посторонних» заботах! Это никогда не простится мне. Последний год я перестал интересоваться ей. Она была на очень высоком счету в интел<лигентном> обществе и среди понимающих, входила в моду, в ней принимали участие мои личные друзья, Гаррик, Асмусы, Коля Вильям, наконец, Асеев. Так как стало очень лестно числиться ее лучшим другом, и по мног<им> друг<им> причинам, я отошел от нее и не навязывался ей, а в последний год как бы и совсем забыл. И вот тебе! Как это страшно. Я всегда в глубине души знал, что живу тобой и детьми, а заботу обо всех людях на свете, долг каждого, кто не животное, должен символизировать в лице Жени, Нины и Марины. Ах, зачем я от этого отступил!

Кончаю карандашом у Афиногеновых[266], пока они завтракают, п<отому> что поеду в город с ними. Они тебе от души кланяются. Я забыл написать тебе главное. Как счастливы наши дети, что у них такая мать, как ты. Слава о тебе докатывается до меня отовсюду, тобой не нахвалятся в письмах сюда дети и взрослые, про твою работу рассказывают приезжие. Ты молодчина, и я горжусь тобой. Будь же справедлива и ты; я не растерялся и со всем справлюсь несмотря на то, что взятый большинством и считающийся обязательным тон в нашей печати еще дальше от меня и отвратительнее мне, чем до войны, несмотря на дикое сопротивленье неисчислимых пошляков и бездарностей в редакциях, секретариатах и выше.

Да, последняя новость – лишился всех своих постов твой друг и любимец Фадеев, хотя мне-то его по-человечески и дружески очень жаль. Он приехал с фронта, запил и пропал на 16 дней. Я думаю, такие вещи не случайны, и ему самому, наверное, захотелось расстаться с обузами и фальшивым положеньем своих последних лет. Я