Мы свернули с Бэнбери-роуд в переулок. Джейн резко развернула машину и по пологому скату въехала в сад. Остановилась, чуть не доехав до стоящего рядом с домом гаража. Я извлёк свой саквояж с заднего сиденья и подождал, пока она запрёт машину. Окна полуподвала были освещены, и, пока мы шли по дорожке, я увидел, что там кухня. Светились окна и выше — на первом этаже: широкие полосы света рассекали туман. Викторианский дом: кирпич и светлое дерево, несколько ступеней наверх, крытое черепицей крыльцо.

Джейн стоит, отыскивая в сумочке ключи. Но размытая тень возникает за цветными стёклами дверной панели, и дверь распахивается прежде, чем она успевает их достать. Тоненькая девушка-француженка в чёрном пуловере и джинсах. Очки в золотой оправе, две косички, перевязанные красными ленточками, и лицо — из «Федры»[162].

Я не мог разобрать смысла всех сказанных по-французски фраз, которыми они на предельной скорости обменялись, но было ясно, что девушка находится в состоянии глубочайшего галльского отчаяния: она не смогла связаться с нами раньше, пока мы отсутствовали. Она прямо-таки не давала нам войти в холл. А холл был поразительный — тускло-красные стены и гротескно-массивные перила викторианской лестницы, выкрашенные в белый цвет. Я заметил несколько хороших картин, бросалась в глаза вульгарная, узорного чугуна вешалка для шляп, тоже выкрашенная белым. Было в этом красно-белом пространстве что-то от прежней Джейн, хотя тогда я этого не отметил: девушка требовала всего нашего внимания. Тогда Джейн, чтобы успокоить, обняла её за плечи. Я спросил, что случилось.

— Из больницы звонили, пытались связаться со мной. — Она состроила лёгкую гримаску, извиняясь за нелепую сцену. — Дэн, это Жизель.

Всё ещё взволнованная, девушка молча сделала книксен.

— Я лучше сразу выясню, что там такое. Проходи, пожалуйста, выпей чего-нибудь перед сном. Я быстро.

Она жестом попросила девушку позаботиться обо мне. Телефон стоял на столике у лестницы.

— А они не сказали…

— Иногда он не может заснуть. Любит, чтобы я ему почитала что-нибудь. — Глаза её скользнули на девичье лицо за моим плечом, и Джейн пояснила: — Мы самую чуточку склонны паниковать — по поводу и без повода. — Она улыбнулась. — Там «Арманьяк» есть. Угощайся.

Я пошёл следом за француженкой в гостиную. Комната тянулась в глубь дома: стену меж двумя прежними комнатами сняли, оставив на её месте небольшую арку, получилось что-то вроде просцениума. Много книг, ещё картины и гравюры, приятная старая мебель, в дальнем конце, с окном в сад, — рояль, напомнивший мне, что когда-то Джейн прилично играла. Освещённая ниша с античной керамикой: танагрские терракоты[163]на пластмассовых кубах, маленький греческий килик[164]. На каминной полке — рядок пригласительных открыток: пример старого оксфордского снобизма, а посреди них — явно современная терракотовая голова мальчика, я решил, что это портрет сына. Но мне не удалось внимательно всё рассмотреть: девушка-француженка повернулась и закрыла дверь. Казалось, ей очень нужно, чтобы я понял — она всё ещё расстроена.

— Вам сказали, в чём дело?

Она пристально смотрела на меня, потом покачала головой:

— Je m'excuse, monsieur. Je suis… — Она опять покачала головой. — Non, non…[165]Я о'кей.

На самом деле я уже догадался, что произошло, или по крайней мере надеялся, что так оно и есть: настроение Энтони изменилось… он наконец услышал — уже после того, как мы с Джейн уехали из больницы и он имел время поразмыслить, — то, что я пытался ему сказать… вдруг ощутил потребность нарушить семейное молчание, навязанное обоим им самим.

Из-за двери доносился голос Джейн, слишком тихий, чтобы можно было расслышать слова. Я стоял у камина, девушка застыла у двери, словно сторожевой пёс. Махнула рукой в сторону и выдавила из себя ещё несколько английских слов:

— Хотите ли выпить, может быть?

— Чудесно. Не беспокойтесь, я сам налью.

Бутылки стояли на пристенном столике в дальнем конце комнаты. Я налил себе виски. Девушка не отходила от двери, уже не пытаясь делать вид, что не прислушивается к тому, что происходит в холле. Я отошёл к роялю и смотрел в окутанный туманом сад за домом. Возможно, сказалась задумчивая грусть этого сада, его замкнутость, его глухая тишина, но я вдруг перестал понимать, где и в каком времени я нахожусь. У окна стояло яйцевидное вращающееся кресло, на сиденье — книга «Избранные места из „Тюремных тетрадей“» Антонио Грамши. Из книги торчали узенькие закладки — её, видимо, читала Джейн. Я взял томик в руки. Многие абзацы были помечены карандашом, некоторые подчёркнуты, да ещё на полях рядом с ними — две вертикальные черты.

«Ибо каждый индивид есть синтез не только существующих отношений, но и истории этих отношений». «Структура перестаёт быть силой внешней, сокрушающей человека, ассимилирующей и подминающей его под себя, превращая в пассивное орудие; она трансформируется в инструмент свободы, инструмент, используемый для создания новой этической политической формы, в источник новых инициатив». Последние двенадцать слов в этом тексте были жирно подчёркнуты. Я праздно перелистывал страницы, надеясь наткнуться на заметки от руки, но их не было… впрочем, у одного подчёркнутого абзаца стоял ещё и восклицательный знак. «Философия праксиса[166]есть самосознание, полное противоречий, откуда философ — имеется в виду как отдельный индивид, так и целостная социальная группа — не только черпает эти противоречия, но сам полагает себя как элемент противоречия, возводя этот элемент в принцип познания, а следовательно, и действия». Я положил книгу на место, боясь, как бы девушка не подумала, что я сую нос куда не следует, но она, казалось, напрочь забыла о моём существовании и так и стояла у двери, невидная мне за аркой, соединяющей две комнаты. Я принялся рассматривать другие книги на стеллажах у стен, молчаливые, сомкнутые — к плечу плечо, словно солдаты в строю, — ряды томов: философские труды, претендующие быть носителями человеческой мудрости. Из холла донёсся чуть слышный отзвон — положили трубку. Я увидел, что девушка отошла от двери. Но тут мы оба услышали, что Джейн снова набирает номер, и через несколько мгновений — её тихий голос. Разговор длился совсем недолго. Трубка вернулась на место. Воцарилась абсолютная тишина. Девушка-француженка заглянула за арку, туда, где я стоял, — смотрела так, будто это я во всём виноват, потом отвернулась. Тишина всё длилась. Я подождал несколько мгновений, поставил бокал на столик и, с улыбкой, которую постарался сделать как можно более умиротворяющей, проследовал через комнату в холл.