куску тухлой конины, которой они тут же и занялись. Машка была еще молода, и оба самца искали ее благосклонности, но лишь издалека, потому что дотянуться до нее не могли. По той же причине они не могли до конца выяснить отношения между собой по поводу Машки. Так и проходил их платонический роман втроем: переглядки, ласковые поскуливания или угрожающее рычание. Волка, что постарше, звали Марс, младшего – Монгол. Так нарек их сам Барон. На имена, впрочем, они не откликались.

Как три волка оказались на чердаке штаба Азиатской конной дивизии под командованием барона Унгерна, никто объяснить мне не мог. Барон-то, наверно, знал, но задавать ему вопросы не хотелось. Я сам вызвался кормить зверей и убирать за ними, как только услышал их вой в первую ночь нашего заключения. На фонаре недалеко от штаба еще висел заледенелый труп моего предшественника на этом посту: Барон заподозрил его в шпионаже то ли в пользу Колчака, то ли в пользу красных. И меня он предупредил, что повесит, если я буду шпионить. Но дело-то в том, что волки жили на чердаке штаба, а штаб – двухэтажное здание, где квартировал и сам Барон, где, проходя по лестнице, можно было услышать любой его разговор с офицерами. Так что при желании обвинение в шпионаже мне пришили бы просто за то, что я там бываю.

Станция Даурия – захолустный ад. Темная вотчина черного Барона. На чердаке штаба зверинец, а напротив – застенок, где держали узников дивизии, в том числе и нас четверых. Лишь мне дозволялось выходить раз в день без конвоя, чтобы покормить волков и убрать за ними. Штаб провонял псиной и дерьмом, и я боялся, что меня повесят и за это. К счастью, Барону на запахи было наплевать.

Я сгребал дерьмо с помощью совка и веника, привязанных к длинным палкам. Требовалась немалая сноровка, чтобы выполнить эту операцию, не заходя в зону досягаемости волков. Впрочем, звери занимались мясом и не смотрели на меня.

Покончив с уборкой, я сел на солому. Куда торопиться? Лучше я тут посижу, с волками, чем в камере, где все стены исцарапаны мольбами и проклятиями тех, кого убили до нас.

Над головой я услышал шаги по железной кровле – и не удивился. Там уже несколько суток обитали двое арестантов. Такое дисциплинарное наказание применялось в дивизии за мелкие проступки. Вместо гауптвахты Барон назначал несколько суток сидения на крыше. Раз в день сидельцам поднимали еду на веревке – и все. Так и куковали они в своих шинелях на железе.

Я подошел к слуховому окну и выглянул наружу. Оба арестанта примостились у трубы, как нахохленные вороны, и играли в города:

– Пенза.

– Архангельск.

– Константинополь.

– Русские города, поручик.

– Константинополь – почти что русский город. Если бы не февральский переворот, проливы были бы наши.

– Если бы – не считается.

– Ну, Калязин.

– Новониколаевск.

Я смотрел в их согбенные спины и думал, что в нашей камере с душераздирающими надписями на стенах сидеть все же приятнее.

Я вышел с чердака на лестницу, внизу загрохотали сапоги, и высокий голос запричитал бешено:

– Сука! Где Резухин? Найдите мне Резухина!

Кто-то торопливо затопал прочь и на улицу.

Никак я не мог привыкнуть к голосу Барона. Каждый раз, когда он матерился, казалось, это прыщавый гимназистик строит из себя гвардейского поручика в публичном доме. Однако подчиненные Барона бледнели и разбегались, услышав его даже в отдалении.

И я не стал рисковать. Подождал, пока все стихнет, и спустился на первый этаж с ведром волчьего дерьма. Вообще-то в штабе по большей части было тихо. Как я заметил, генерал не проводил совещаний, не собирал собраний и сам редко показывался там. Странное запустение для штаба целой дивизии – как в склепе.

– Эй! – услышал я голос «гимназиста».

Дверь в кабинет Барона оказалась открыта. Он сидел на письменном столе с ногами по-турецки, на нем был монгольский желтый халат с генеральскими погонами и Георгиевским крестом на груди. Я не удивился, поскольку уже видел генерала в таком наряде.

– Ко мне! – приказал Барон.

Когда он говорил негромко, голос его звучал мужественнее. Видимо, поэтому он редко срывался на крик.

Я оставил ведро на лестнице, вошел в кабинет и встал по стойке смирно. В комнате не было ничего, кроме стола и одного стула. В углу у стены прямо на полу сидели три буддийских монаха в пурпурных хламидах и овчинных тулупах поверх них. Это были личные ламы Барона, которых он держал при себе и, по слухам, пользовался их гаданиями, принимая важные решения.

– Как тебя? – буркнул Барон.

– Мичман Анненков, ваше превосходительство!

– Анненков? Не родственник атаману Анненкову?

– Никак нет!

Он вперил в меня синие стеклянные глаза. Точно так он смотрел, когда несся на меня верхом с ташуром своим, а я стрелял … С самого начала плена я все ждал, когда он меня узнает.

– Как там Машка?

– Здорова, ваше превосходительство.

– Мясо воруешь?

– Виноват? – Я в самом деле не понял сразу.

– У волков воруешь мясо, спрашиваю.

– Никак нет!

– А что так?

– Кормят сносно.

Барон усмехнулся:

– Так ты всем доволен?

– Так точно, ваше превосходительство!

– Можешь идти.

– Дозвольте вопрос.

– Ну …

– Как мне поступить в Азиатскую конную дивизию?

– Хочешь служить?

– Так точно, ваше превосходительство!

– Воевал?

– Так точно! Юго-Западный фронт. Отдельный пехотный батальон Гвардейского его Императорского Величества флотского экипажа.

– Моряк в пехоте?

– Так точно! Нас так и называли в шутку – морская пехота. Имею Георгиевский крест.

– Почему не носишь?

– Как-то неловко в заключении.

Ламы невозмутимо жевали табак.

Несмотря на бойню в деревне, на убийство доктора Боткина, на недобрую славу и безумие здешнего ада, несмотря на все это, не трепетал я перед его превосходительством и, как ни странно, не испытывал к нему ненависти. Даже когда он пообещал, что скормит волкам моих товарищей, если я попытаюсь бежать, а меня повесит за яйца, как поймает, я подумал, что на его месте сказал бы то же самое, выпуская пленного без конвоя.

– Идите, мичман. Посидите пока, – сказал Барон.

Ишь ты – перешел на «вы».

Я выскочил с ведром на улицу. Навстречу рысцой бежал заместитель начальника дивизии полковник Резухин. Ходить пешком в Даурии было не принято, когда вызывал командир.

Каптер, у которого я получал конину для волков, – пожилой нестроевой казачура с рябым мясистым лицом, – боготворил командира. Ему доставляло удовольствие рассказывать мне страшные сказки о местных диких нравах. В первый раз он поведал с гордостью, что у Барона есть в лесу любимый