самогона. Выпили по два глотка …

– Поешьте, – сказал Николай. – Это я вам принес.

– Благодарю, – сказал доктор, но к еде не притронулся. – Николай Александрович, что же будет?

– Будем жить … надеюсь …

На стенах вздрагивают большие тени от маленького пламени в стекле. Книги отступают из круга света в полумрак.

Они сидят у лампы, держатся за руки.

– Я вас люблю, – говорит он.

– Любите? – Она смотрит внимательно. – Вы другое говорили совсем недавно.

– Разве?

– Вы говорили, что любви нет.

– Я говорил, что можно любить многих.

– Это одно и то же.

Он говорит страстно и складно:

– Это было раньше! Теперь я знаю, как можно любить одного человека! Могу смотреть на вас бесконечно. Могу слушать вас бесконечно. И думать могу только о вас.

– Я вам не верю.

Но она верит.

– Я вам докажу. Освобожу вашего отца от роли Ленина.

– Правда?

– Я отменяю его участие в мистерии.

– Как вы это объясните?

– Кому? Как я решу, так и будет. Я понимаю, как Николаю Александровичу неприятно все это, потому что знаю, кто он.

Она смотрит внимательно.

– Это не тайна. Все знают, кто он.

– Я знаю, кто он на самом деле, и кто вы, Мария Николаевна … Романова.

Она усмехается панически, обозначая нелепость такого предположения, но он смотрит неотрывно, и ее усмешка гаснет. Она не в силах противиться – слишком неожиданным был выпад.

– Что вы теперь сделаете?

Пожаров и сам потрясен: одно дело догадываться, а другое – получить признание! Это она, царевна! Его царевна!

– Попрошу вашей руки у Николая Александровича. Будьте моей женой!

– Это ваше условие?

– Это не условие. Если вы мне откажете, я умру и вашей тайны не выдам.

– Оставьте, мне не до шуток.

– Я не шучу.

– Как вы узнали?

– Сначала я узнал доктора Боткина. В пятнадцатом году я видел его в Петрограде. На улице. Он выходил из экипажа. Мой приятель просто показал мне его и сказал, что это лейб-медик самого царя. До вчерашнего дня я не видел доктора близко, а вчера лицом к лицу столкнулся с ним. И тут у меня словно пелена с глаз упала: я узнал вас всех.

Она молчит.

– Я люблю вас, – говорит он и ищет ее руку. Находит на коленях, сжимает холодную, обмякшую ладонь.

– Я не могу… – говорит она. – Не могу быть вашей …

– Потому что я еврей? – кривится он.

– Нет …

– Ну конечно! Русская царевна с евреем – что это я себе вообразил!

– Мне все равно, кто вы. Я люблю вас.

Он садится на пол лицом в ее колени. Она гладит его волосы.

Огонек, мерцающий за ламповым стеклом, две тени, склоненные друг к другу и восходящие по стенам к потолку …

– Я не могу быть вашей.

– Потому что ваш отец император?

– Нет.

– Потому что я беден?

– Нет. Вы никогда не сможете любить меня одну.

– Забудьте! Нет никого, кто мог бы сравниться с вами!

– Я видела ее сегодня на площади.

– Кого?!

– Мою соперницу …

– Да кто это?

Она молчит.

– Вы про Ангелину, что ли? Да боже мой!

Она молчит и смотрит.

– Вам и про Зину рассказали? Да это ничего – деревенская девчонка! С ней все закончилось еще до вашего появления! В самом деле, какие у вас могут быть соперницы?!

– Ваша революция, – говорит она. – Вы же не бросите ее ради меня?

Он щурится на огонек в стекле, будто это пламя пожара.

– Вы ее любите… – говорит она.

– Дайте мне минуту.

Он выходит на улицу.

Тьма и собаки … Заведется одна – и подхватывают во всех уголках тьмы. Пожаров стоял у крыльца избы-читальни, смотрел на звезды, густые и высокие; смотрел на окно, желтое и мутное. В жиже жирного света плавали пыльные корешки книг. Неужели там ждет его принцесса, прекраснее которой нет на свете? Бросило в жар: это самогонный бред. Не было там никого и быть не могло …

Он расстегнул кобуру и достал маузер. Лучше не входить – сразу покончить с этим, со звездами и окном, раз ее там нет … Но даже если она там, что с этим делать? Вселенская буря, которую он призывал всю свою жизнь, теперь обрушится на них. Он был демиургом нового мира, неустрашимым, неистовым, и вот сделался робким влюбленным посреди войны. Принцесса права, революция не простит. Их убьют, это неотвратимо, как крах капитализма.

Он стоял с маузером под звездами. Дверь скрипнула, открылся желтый далекий свет.

– Что вы делаете?

Пожаров глубоко вздохнул, вернул маузер в кобуру и сказал:

– Пойдемте …

– Куда?

Он взял ее за руку. Было уже часа четыре, и во всех концах тьмы заголосили петухи.

Пожаров и Мария сидели на скамейке у церковной ограды. Часовые на охране декорации приняли ночью самогону и спали под эшафотом.

– Не торопите меня, – сказала Мария. – Давайте посидим немного.

Они держались за руки, уже не опасаясь, что кто-то их увидит.

– Ненавижу костры, – сказала Мария. – А теперь все время костры. Мы едем и едем, и все костры, костры, будь они неладны.

Перед ними лежала безлюдная площадь, усеянная тлеющими головешками.

Пожаров не сводил с Марии глаз с тех пор, как они ушли от избы-читальни.

– …Ночью мама́ и я вышли к кострам охраны. Некоторые части уже ушли от дворца …

– От какого дворца?

– Нашего дворца в Царском Селе, Александровского … Но и те, что оставались на позициях, волновались. А тут еще сообщили, что к нам подходят мятежники. Убили городового в полуверсте от дворца. И вот мы пошли к кострам. Мама́ говорила с солдатами. Просила их не стрелять в мятежников и в то же время умоляла не уходить, не бросать нас. А дома сестры и брат лежали в беспамятстве – корь. И папа́ не было. Мы шли от костра к костру. Солдаты смотрели на нас по-разному: кто – сочувственно, кто – настороженно, а кто – с насмешкой. От костра к костру …

– А где теперь мама?

– Умерла. И брат …

Пожаров обнял Марию.

– Идемте в церковь.

– Но ведь она закрыта.

– Ничего, откроем.

Коммунары закрыли церковь, но попа не тронули. Он жил в избушке прямо за церковной оградой.

Через полчаса заспанный священник зажигал свечи в холодном храме.

– Зачем, зачем? – шептала Мария в который раз.

– Я все решил, – говорил Пожаров. – Я должен быть одной с вами веры.

– Она проклянет вас.

– Революция? Проклянет.

– Она убьет вас.

– Бог мне в помощь. Я попрошу вашей руки у вашего батюшки, и мы обвенчаемся, если, конечно,