Священник испуганно крестил Пожарова, бормотал торопливо, лишь бы успеть до рассвета, пока еще спят коммунары, а то ведь и к стенке могут поставить вместе с этим коммунистическим отступником, который сам же эту церковь и закрывал.

– Отрицаешилися сатаны, и всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его, и всея гордыни его? – спрашивал священник.

– Отрицаюся, – отвечал Пожаров.

Мария плакала и молилась. Священник все задавал вопросы на языке, давно забытом за стенами церкви. Пожаров отвечал. Священник, взяв на два пальца елея, крестообразно помазывал лоб Пожарова:

– Помазуется раб Божий Михаил елеем радования во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь.

Трижды погружая голову Пожарова в тазик с водой, священник читал торопливо:

– Крещается раб Божий Михаил во имя Отца, аминь. И Сына, аминь. И Святаго Духа, аминь.

Они шли по улице, держались за руки не скрываясь, но никто на них не смотрел. Медлительный рассвет воскресил из мрака серый мир дощатых заборов и бревенчатых срубов. Они побежали под уклон улицы, все быстрее и быстрее, и в конце ее, над речкой, взлетели в серое небо. Уже на высоте сделали круг над деревней, над спящими коммунарами с их кумачовыми грезами, над пробудившимися крестьянами с их козами, коровами и петухами. Летели, смеялись и держались за руки …

Из записок мичмана Анненкова

30 октября 1918 года

Я шел к избе-читальне, едва сдерживаясь, чтобы не бежать. Уже рассвело, во дворах копошились крестьяне, и бегущий спозаранку агитатор коммуны привлек бы внимание. Я уже успел побывать в школе, где плакала Настя, и в лазарете, где доктор, Ольга и Татьяна в панике метались из угла в угол. Марии нигде не было, и Пожарова тоже. Бабка, у которой он квартировал, сказала, что не видела его со вчерашнего дня. Ситуация усугублялась еще и тем, что Бреннер, Каракоев и Лиховский затемно выехали на лесопилку за досками, как и планировалось. То есть они уже действовали, и просто отменить операцию было невозможно.

До читальни оставалось несколько домов, когда на другом конце деревни затрещали винтовочные выстрелы, застучал пулемет.

Я остановился. Это было что-то непонятное, ни с чем не сообразное. Кто стреляет? В кого? Неужели в мушкетеров? Нет! Не может быть! Такая мощная перестрелка не могла быть с нашими. К тому же они уехали в другую сторону. Я вскочил на ближайший забор, но ничего, кроме столбиков дыма, занимавшихся уже на окраине, разглядеть не мог. Что это? Какого черта? Я бросился к читальне, не разбирая дороги, перепрыгивая через плетни и сминая заросли сухого репейника. Читальня была ближе всего, и там ждал Государь. Кто бы ни стрелял сейчас, прежде всего нужно было соединиться с Государем, а потом собирать остальных.

Поднявшись выше по улице, я увидел, как на дальнюю окраину входит конница. Словно мутные потоки, серые колонны всадников заполняли улицы. Сабель триста, не меньше. В первый момент мелькнула дикая мысль, что это вернулся отряд Коноплева. Но почему они стреляют по своим? Нет, это была вражеская атака. Но кто атакует? Издали невозможно было разглядеть кокарды или ленты на папахах, да их, скорее всего, и не было.

Побежал дальше огородами, но услышал выстрелы впереди – орда приближалась. Из-за угла я смотрел вдоль домов. Бешено лаяла собака, рвавшаяся с цепи в двух шагах от меня. Сквозь собственное дыхание я слышал, как война затопляет деревню, будто селевой поток: стрельба, дикий посвист и ржание коней …

Ни души впереди – и вдруг всадник из-за поворота. Он несся галопом – казак с карабином поперек седла – и что-то тащил за собой на аркане. Привязанное за ноги тело было Пожаровым. Голова в окровавленных кудрях билась о дорогу. Сапог и кожаной куртки на нем не было, грудь и живот в крови. Тело Пожарова пронеслось мимо меня и исчезло в облаке пыли. К несчастью, я успел разглядеть его лицо, вытаращенные глаза и рот, разинутый в безуспешной попытке закричать. Забыть о Пожарове! Нет больше Пожарова! А в следующее мгновение я увидел: ниже по улице верховые гнали двух мужчин и женщину – Машу. Конвоировали, подстегивая нагайками. Я бросился следом, наперерез через огороды и дворы, шарахаясь от кидающихся на меня цепных псов.

Еще пара заборов с разбегу – и я во дворе Шагаева перед его горящим домом. И – мимо, мимо … вижу дверь в избу, она уже занимается огнем … у крыльца вижу мертвую собаку, а дальше … сын Шагаева. Сабельный удар почти отделил голову от тела, и она лежит, свернутая на сторону … я уже у забора …. Над крышей рвется пламя, и дым стелется над землей, и в окнах дым и пламя … А в конце улицы я снова вижу их – Машу и двух казаков, всего двух. Всего два выстрела … И я оставляю дом за спиной, с маузером в руке бегу за ними через кусты и сухой бурьян.

Перемахнув плетень, я оказался на улице и тут же упал в канаву. Казаки неслись мимо галопом – шашки наголо, на головах мохнатые папахи. Я потерял Машу из виду, но все двигались к площади, где в дыму мельтешили перебегающие фигурки и неубедительно хлопали одиночные выстрелы. Я побежал к площади, прячась за заборами …

Лазарет … На пороге убитый санитар. В процедурной на полу красноармеец с перевязанным плечом и доктор Боткин. Зарублены. Я наклонился над Боткиным. Мертв. В палате на койках тела еще двух добитых раненых … Княжон нет – ни живых, ни мертвых. Если не убили, то увели к площади, откуда слышалось больше всего криков и команд …

Свернув в пустынный переулок, я услышал за плетнем женские визги и голоса мужиков. Сомневаться, чем они там занимались, не приходилось. Вдруг над плетнем возник всадник в офицерской фуражке и кавалерийской длинной шинели. На груди Георгиевский крест, на плечах погоны, но не разглядеть, какого звания. Что-то странное было в его облике, я не сразу понял – что. А странность была в том, что у офицера не было оружия – ни шашки, ни револьвера, ни карабина. В руке только длинный не то хлыст, не то стек.

Вздыбив коня над плетнем, офицер бешено заорал:

– А ну па-а-а-ш-шли! Мать вашу! – и стал хлестать там кого-то стеком.

Из-за плетня выпорхнули, как перепуганные петухи, трое в лохматых папахах, на ходу натягивая штаны. И женщина, голая, прикрывая грудь