Именно так: мы стали друг для друга незаменимыми.

Любовь – это когда кто-то незаменим.

А теперь эти потерявшие человеческий облик твари ждут не дождутся, пока перед ними раздвинут ноги, чтобы наконец-то совершить сулящий освобождение ритуал, соединить простейшую картину и простейшую мысль: то, что вертится у нас в голове, получает свое воплощение у нас между ног. Все прагматично, как у скупых на сантименты людей. Моя первая подружка Джузеппина прошептала под душистым платаном: «Теперь наш черед». Больше она ничего не сказала, но для меня это тоже была революция. Мы думаем о сексе, когда больше не о чем думать. Но клянусь, когда Джузеппина прошептала: «Теперь наш черед», секс превратился в чудо. Вот чем должен быть секс – чудом, необычайным событием. Ты наслаждаешься им, как всяким чудом, потому что ты изумлен, а не потому, что осознанно стремился к сексу. Кто стремится увидеть чудо? Лишь те, кто не в себе, одержимые, мучимые депрессией, безвольные. Мы вновь должны научиться воспринимать секс как религию, как таинство. Подчеркну: как религию, но без ханжества – речь совсем о другом. Научиться воспринимать секс как чудо. И тогда, только тогда мы поймем, что такое секс. Секс – это катапульта. А катапульты больше не в чести. Исчезли, как телефоны с вертушкой. Как светлячки в стихах поэтов-любителей. Уродство не знает границ. Люди занимаются чем-то, что они привыкли называть сексом, но это не секс. Не знаю, понятно ли я объяснил. И еще: я говорю это не как тоскующий по молодости старик. Я говорю как человек, который умеет рассуждать. Неужели всякий раз, излагая какую-то мысль, нужно обеднять ее, пропускать через фильтр собственной биографии и собственных слабостей? У того, кто так поступает, это проявление нездоровья, а у того, кто судит подобным образом о других, – проявление равнодушия. Но мне известно, что вы именно так и поступите. Выйдете отсюда, задержитесь у подъезда. Говорить будете тихо, чтобы я не услышал, пока закрываю окна. И скажете: «М-да, Джедже постарел. Сам не понимает, что несет, и, кстати, он об этом уже рассказывал на прошлой неделе». – «У него склероз…» – прибавит кто-нибудь со вздохом. Вот о чем вы будете болтать, прежде чем скажете: «Доброй ночи! Приходите ко мне в четверг вечером, я купила свежего тунца». Вот как вы поступаете, как вы поступите, но вы ничего не добьетесь, потому что из-за озлобленности и раздражения не сможете уснуть, пока сон над вами не смилостивится. А знаете, что будет потом? Однажды сон, этот на редкость галантный кавалер, уступит место чувству вины. И скажет ему: «Сходи к нему вечером, сегодня твой черед, объясни ему, насколько скудна его жизнь, а я пока загляну в “Розати”, выпью вермута». Вам покажется, будто вы потеряли сон – невежественные, недалекие, лишенные чувства юмора люди вечно путают одно с другим. Но это не бессонница, вас заставляют платить по счетам из-за того, что однажды летним вечером, когда вы были навеселе, но не пьяные, вы собрались у подъезда и объявили: «Джедже постарел». Люди не умеют мстить, но они с достоинством принимают свою судьбу. А она неумолима. Да, это правда, Джедже постарел, он скоро умрет, но у него еще хватит сил, чтобы собраться и прокричать летней ночью, сидя перед пустым бокалом, где было белое вино: «Кивни еще разок, Карла! Кивни еще разок!»

Никто не кивнул. Все словно окоченели на легком ветерке. Было уже поздно. Все мы, с сердцами, глухими к чужим словам, замерли в глухой тишине. Джедже уже устремил взгляд на что-то, видное ему одному. Внезапно, без объяснений, он перешел от беседы с нами к монологу, к беседе с самим собой. Внезапно мы оказались препятствием для приближавшейся к нему смерти. Мы были как мебель, которую, переехав, расставляешь и больше не трогаешь. Его водянистые, слезящиеся глаза, как у всех стариков, глядели на круживших над Алтарем Отечества чаек, сопровождавших свой ритуал глухими криками. Все замерли, было слышно, что все, выпив вина «Фалангина», стараются вести себя тихо. Музейная, сосредоточенная тишина окутала всех, заполнила террасу, повидавшую ссоры и бурные ночи, новые моды и надоевшие всем обычаи. Одна из красивейших террас в мире. С нее видно крыши, которые вечно наблюдают за человеческой комедией.

Мы все одновременно подумали: как важно находить правильные слова. Чтобы напугать или чтобы подарить невероятные эмоции. А Джедже, по-моему, подарил нам страх и эмоции, слитые воедино. Наложившиеся друг на друга, словно копирка на бумагу.

Но всех остальных мучило другое – уязвленная гордость. Не они, а кто-то другой – в данном случае Джедже – нашел нужные слова, в том числе слова, которых они не знали, до которых не доросли. Это подавляет. Как представишь, что нужно носить под мышкой словарь, сразу нервничаешь. Где-то, не очень понятно где, покушаются на твое достоинство. Это невыносимо, и Джедже об этом было прекрасно известно, поэтому он догадался, что мы начнем поливать его грязью. Можете совершить с человеком любое преступление, он вас простит, только не раньте его самолюбие. Иначе он превратится в мстительного, неудержимого зверя. Озлобленный, как шакал, он остановится и поднимет голову, только когда на восточном ковре в гостиной останутся следы ваших косточек.

Эмма Раписарда тайком взглянула на свои туфли. Четыре тысячи евро. Эмма – это бесталанная статистка, часто появляющаяся на светской сцене, все ее эмоции выплескиваются в необузданное желание покупать и покупать, в помешательство на материальном. Людям она не верит. Люди – все равно что предметы мебели. Зато она верит в туфли, а еще в принципы, вдохновленные масонскими идеалами.

А вообще-то его слова… Слова Джедже. Способ негромко попрощаться с жизнью. И одновременно удивительная попытка удержаться за жизнь, у которой нет будущего.

Я растроган, как в день, когда отец неожиданно заплакал за рулем автомобиля.

Он почувствовал, как тяжело ехать в напряженном потоке, и одновременно как тяжело, если в жизни нет смысла. Давно я не был настолько растроган.

Что еще сказать? Грустно возвращаться к обыденной повседневности, если ты видел театральный спектакль, который разыграл Джедже, кино, которое он нам показал. Поэтому я никогда не хожу в кино. Представление окончено, возвращаешься в куда-то спешащую серую жизнь. Этот резкий, болезненный контраст причиняет мне боль: я страдаю, ощущая себя заурядным человеком среди заурядных людей. Кажется, будто мне нет места в жизни, которой я всегда мечтал жить. Жить как в кино.

В обычной жизни я чувствую себя жертвой насилия.

Потом, спустившись вниз и собравшись у подъезда, мы неловко молчим. Все же что-то произошло. Благодаря Джедже что-то изменилось в мутном маразме бессмысленно проживаемых летних ночей. И теперь каждого из нас, погруженных во влажную римскую жару, одолевают обрывочные, расталкивающие друг друга мысли. Он верно изобразил наше тщеславие? Да. Короткими, резкими штрихами.

Плавая в море «Фалангины», мы не раз рисковали перевернуться, как корабль с албанцами.

Как вдруг Этторе Бойя, экономист, не брезгующий Каймановыми островами, хотя вообще-то он не купается в море, спросил:

– Кто там должен был кивнуть? Разве Карла не умерла?

– Пятнадцать лет назад, – небрежно отвечает Эмма Раписарда, разглядывая с завистью туфли Виоланте и уже готовясь приобрести такие же, как только наступит утро, – надо только понять, какой они марки. Порадовать Виоланте признанием, что у той красивые туфли, выше ее сил. Тонино Пацьенте все понимает и протягивает руку помощи, шепча на гладкое и чистое ушко: «Джимми Чу». Эмма глядит на него с благодарностью, словно мать на хирурга, который спас ее отпрыска.