— Я и Ами. Мы тогда развлекались вместе… И вот, в самый разгар веселья вернулся из какого-то путешествия хозяин этого мирка… Здоровенный такой божок, на буйвола смахивал. Мы рванули оттуда, только пятки сверкали. А он матерился на всю Вселенную…

— Почему?

— Как это почему? Мы там на пару с Ами такое устроили!

— Вы были друзьями?

— Да.

— Что произошло потом? Из-за чего вы поссорились?

— Не помню еще… Это было очень давно.

— А ты помнишь, как вы познакомились?

— Я помню мир, где он родился.

— Расскажи!

— Тебе не понравится…

— Тогда просто помолчи… Небо темнеет… Будет гроза.

Не осознавая этого, она бередила мои раны. Я вспоминал, и воспоминания не всегда были приятными.

Лобное место, как и положено, находилось в центре единственной в деревне площади. Здесь, между церковью и управой, был установлен приличных размеров новенький деревянный столб, обложенный охапками сухого хвороста. И опять же, как и положено, в день суда площадь была до отказа забита людьми, взрослыми мужчинами и женщинами, стариками и детьми. Возле столба стоял деревенский голова. Было жарко и очень шумно. Толпа скандировала: «Сжечь! Сжечь! Сжечь!» И голова выкрикивал: «Судим оборотницу! Судим оборотницу!», словно на площади были еще те, кто не знал причины этого очень несвоевременного для периода уборки урожая массового сборища.

Из церкви вывели молодую женщину. Руки у нее были скручены за спиной, одежда разорвана и вся в крови. Толпа не просто расступилась — испуганно шарахнулась в стороны. Женщину привязали к столбу, заботливо пододвинули ближе охапки хвороста. Народ хлынул обратно, заполняя образовавшиеся было пустоты. И воцарилась небывалая тишина. Голова спросил громко, так, чтобы слышно было в задних рядах любопытствующих:

— Ты обвиняешься в колдовстве и убийстве. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

Женщина плюнула в его сторону.

— Убийца! Нечего мне сказать! Сегодня вы судите меня, но придет день, когда будут судить тебя!

Голова сделал вид, что не услышал ее слов. Призывно обратился к окружающим:

— Выносите приговор, почтенные люди! Виновна ли?

Толпа ответила хором:

— Виновна!

— Жизнь или смерть?

— Смерть! Смерть! Смерть!

— Приговариваешься к сожжению на костре, ибо известно нам, что нельзя оборотня иначе, чем огнем, убить, — вынес вердикт голова и отошел подальше от столба, освобождая место человеку с факелом. Под радостные выкрики толпы вспыхнул хворост.

Я ударил в колокол. Сверху, с высоты колокольни, я хорошо видел лицо женщины-оборотня. И она тоже видела меня. Она призывала бога, но их бога здесь не было, а был только я. Я забрел в этот мир случайно, в поисках удивительного. Я нашел смертный огонь и колокола. Женщина молилась мне, не зная, кто я. Я пожалел ее и убил раньше, чем это сделало пламя. И потому никто не услышал ее крика.

Колокольный звон заполнил мир, поглотив всплески огня, возбуждение толпы, гул ветра в верхних порогах. И, я знал это, в тот день здесь, на площади, не пролилось ни единой слезы.

— В твоем сердце столько боли… столько гнева…

Нора обнимала меня и видела то, о чем я еще только догадывался…

— Я прощал и наказывал. Тысячи и тысячи лет. В моем сердце столько же боли, сколько крови на моих руках…

— Тебя мучает совесть?

— Нет, глупенькая! Это не совесть, это — память. И я боюсь ее, потому что осознаю беспомощность всей своей силы перед одним-единственным воспоминанием…

— Боишься? Ты — боишься?

— Я боюсь… Богам тоже ведом страх.

Она молчала… Она давал а мне время понять… простить… полюбить… Она была наполовину волком, наполовину человеком и совсем не была богом. Она не познала вечной радости и боли. И вечного страха. Она была такой, каким никогда не был я.

— Знаешь, я представляла тебя совсем другим.

— Каким?

— Сильным…

— Я сильный!

— Искренним…

— Никогда и ни с кем я не был более искренен, чем с тобой.

— Романтичным…

— Романтичным?

— Ты создал мир, которому по красоте и чувственности не было равных во Вселенной… Чего ты смеешься?

— Да… создал… А знаешь, почему?

— Почему?

— В подавляющем большинстве своем мы очень тщеславны. Нам нравятся приношения и подарки, и храмы, возводимые нашими именами. Мы творим, потому что создание миров — мода, которая никогда не уйдет в прошлое…

— Не верю, что, следуя моде, можно придумать вишневое небо…

— Ну… Я был тогда влюблен… и я был пьян.

— Пьян? Ты смеешься надо мной? Ты ведь не пьешь!

— Теперь вот и не пью… И волки не пьют. Наследственность… Погоди минутку, я тут намусорил…

— Ой… Что ты наделал? Зачем ты убил его? Ты ведь сам его только что придумал!

— Не хочу совершать новых ошибок, мне пока вполне хватает старых. Этому миру, чтобы выжить, нужен был свой бог. Вряд ли кто-то из моих знакомых польстится на планетку, придуманную не ими. А если оставить как есть… Нет! Я слишком хорошо знаю, что бывает, когда мир живет сам по себе…

— Что?

— Я покажу тебе… Идем! Идем!

Смотри… Бог, придумавший этот мир, не вернулся сюда. До сих пор. И до сих пор здесь горят костры и звенят колокола. Здесь ничего не изменилось за тысячи лет… Смотри! Видишь, сейчас деревенская площадь пуста и колокол молчит. Но это ненадолго… Столб для казней потемнел от копоти… Солнце слепит глаза, и в воздухе есть что-то… что-то неприятное, тяжелое. Чувствуешь?

Я хорошо помню тот день. Я стоял вот здесь, опираясь спиной на столб. Я пытался счистить с белой футболки и с новеньких джинсов свежие пятна крови. Из-за управы на площадь бежали два подростка. Один коренастый, темноволосый, другой высокий, с волосами цвета снега. Они не видели меня, конечно. «Ты — волчий подкидыш!», — кричал темноволосый. Они бросились друг на друга, как два разъяренных зверя, повалились на землю, сцепившись, кажется, не на жизнь, а на смерть. Следом за ними появилась возбужденная ватага деревенских ребят. Один из них тащил на длинной привязи воздушного змея. Змей слабо трепыхался, пытаясь взлететь, падал, снова пытался и снова падал. Выглядело все это довольно забавно. Но ребята, завидев драку, мгновенно забыли о своей игрушке, обступили дерущихся, крича: «Лу-ка! А-ми! Лу-ка! А-ми!» Они болели и за одного, и за другого, наверное, еще не определившись, кто из двоих станет их лидером.

Схватка была недолгой, и победителем из нее вышел беловолосый. Он прижал противника к земле, зло шипел ему в лицо что-то неразборчивое. Его с трудом оттащили в сторону, пытались успокоить… Он вырывался. Потом внезапно замер, долго смотрел на свои руки, испачканные кровью и грязью, затем медленно двинулся к церкви… Проигравший мальчишка поднялся с земли, подобрал камень, бросил его в спину беловолосого. Это было нечестно. Я развел руками, и камень пролетел мимо. Тогда проигравший закричал: «Оборотень!» В тишине лета его слова показались мне приговором. Колокольный звон разнесся над площадью, тяжело завис в воздухе и стих. Ребята испугались. И даже мне, ударившему в колокол, стало плохо от сознания того, что должно вскоре случиться. Только Ами, беловолосый мальчик, ушел не оборачиваясь. Наверное, он совсем не боялся тогда.