Безусловно, мы можем обвинить и Сосу в том, что он просто обманывает читателей-христиан, не особо отличаясь от Сандоваля с его стереотипами; ведь созерцать события и освещать их достоверно и объективно – разные вещи. Пускай. Но как пренебречь свидетельством мюхтэди Хуана Ролдегаса, в 1622 году попавшего в плен к инквизиции на Канарских островах? Ренегат рассказывает, что еще перед тем, как подплыть к острову, он захватил один из голландских кораблей, но был вынужден оставить его из-за перемирия между Алжиром и Нидерландами. Судно пират отпустил – но разве он не прихватил оттуда парня, чтобы обратить его в bardaje, мужчину-наложницу?[943] Ролдегасу пришлось объяснять свое вероотступничество, чтобы спасти себе жизнь и отделаться легким наказанием; так беда пришла к пирату, едва проявился его гомосексуализм. Такой поворот событий лучше всего подтверждает: перед нами не вымысел и не манипуляция.

Возможно, мы воздержались бы от конкретных выводов, располагая лишь упомянутыми документами. Но и сами османы откровенно рассказывали о гомосексуальных отношениях среди корсаров. К примеру, от современников Улуджа Хасана нам известно о его непрестанном влечении к мальчикам[944], и не только венецианские[945], но и те же османские источники утверждают, что он рассорился со своим бывшим покровителем, капудан-ы дерья Улуджем Али, из-за какого-то педераста. «История» Селяники – одно из важнейших свидетельств эпохи – излагает, как Улудж Али у своего бывшего раба Хасана, или же, по выражению летописца, «у своего Хасана-паши отобрал любимого мальчика Али, которого тот сделал евнухом и назначил на корабль с фонарями, выделив жалованье в сто акче в день, и не было у того ни забот, ни хлопот». Хасан нажалуется на Улуджа Али султану, сказав, что «безбожный деспот непослушание себе взял за халяль» (ислам. разрешенное шариатом). Мурад III настолько прогневается на капитана, что решит его казнить. Улуджу Али придется приклонять к себе сердце султана, убеждая повелителя, что упомянутый мальчик служил казначеем у его бывшего помощника Хасана, а тот похитил золото, и он, Улудж, лишь намеревался разузнать, куда паша спрятал украденное. Вот так Улуджу Али удалось спасти свою голову, хорошо «зная пристрастие достославного падишаха к имуществу». Затем дефтердар[946] Ибрагим-эфенди достанет из-под печи в хамаме золото, которое сразу же передадут в сокровищницу Эндеруна, принадлежавшую не государству, а лично султану[947].

Опять-таки, в конце XVI века еще один очевидец, Мустафа Али, советует Улуджу наказывать «презренных левендов» за то, что они причиняют вред народу, разбойничая в Эгейском море, и жалуется на то, как они, «подобно Лотовому племени, пользуются» безусыми юнцами[948]. Поскольку карать здесь должен Улудж Али, ясно, что слова Мустафы скорее относятся к разбойникам-левендам, мелким пиратам, а не корсарам. Но как их отличить? В мире, где вчерашний негодяй становился визирем и между законностью и беззаконием не пролегало границ, сомнительно, чтобы среди корсаров нашлись те, кто не уходил бы в пираты, как и наоборот.

Понятно, что такой османский улем и челеби[949], как Али, не одобряет уподобление моряков «Лотовому племени»; но он и не стыдится говорить правду, тем самым превосходя, как истинный ученый, многих наших современных историков[950]. Источник еще более интересный, чем произведения Мустафы Али и Селяники, – хиджвие[951] Нусрета Гедика; в нем упоминается не только о пристрастии Улуджа Али к парням, но и о том, как он даже делал своих любовников реисами и дарил им корабли. Вот как рассказывает об этом поэт: «Натянет на крюк красавца с задом словно арбуз, капитаном его сделает, прицепит ему фонарь»[952]; и, на этом не останавливаясь, еще острее критикует адмирала: «Разодрав ветрогону зад до крови, прямо на ж…пу ему уцепил фонарь, капитаном сделал»[953]. Здесь нельзя умолчать о том, что капудан Улудж вверил галеру упомянутому евнуху Али и назначил его реисом с жалованьем 100 акче.

Наш последний пример взят из поэмы «Газават», которую Барбарос Хайреддин приказал составить одному из корсаров на основании перевода собственных строк. Провозгласив, что его люди ведут газу, капудан-ы дерья пытался найти им место в интеллектуальном и культурном мире османских элит. А вот какой диалог состоялся в 1532 году между Хайреддином, который тогда еще не был адмиралом султанского флота, и одним из его реисов по имени Дели (тур. «сумасшедший») Мехмед. Как-то раз Дели направил корабли к Барселоне, и едва он возвратился в порт с генуэзской тартаной, Хайреддин проявил небывалую щедрость: отказался от своей доли добычи и велел разделить ее между реисом и его экипажем. Тогда Мехмеду-реису из тридцати пяти пленников достался «генуэзский мальчик», которому «не было равных в мужеложстве»; будучи и сам «милым другом»[954], тот, ошалев от радости, трижды поцеловал благодетелю и руку, и ногу. Весьма остроумный Хайреддин не удержался, чтобы не пошутить: «Сынок, я тебе подарил половину твоих трофеев, и ты не лобзал мне ни рук, ни ног. Что же теперь случилось, что ты так мило меня расцеловал?»[955].