– А собственно, чего можно было от него ждать? Я сказал ему, что заберу его с собой… а он видишь, как решил? По-своему! Ну и бог с ним, только ведь, стервец, тайно всё, не спросившись! – Штин остановился, и Михаил Капитонович увидел, что лицо у него уже спокойное, только глаза ещё злые. – Народ, народ! Так было и тогда! На народ надеялись, а он почуял свободу и назад уже не захотел!

Сорокин не понял, о чём говорит Штин.

– 15 января 1917 года граф был произведён в генералы от кавалерии, после этого было отречение, в которое граф не поверил и отказался присягать Временному правительству. Потом Гучков отстранил его от службы, а солдаты корпуса, любившие его и, заметьте, Мишель, настроенные вполне монархически, против этого не возроптали! Вы скажете, что, может быть, они притворялись? Нет! Это потом доказал генерал Крымов, который с этим же 3-м корпусом готов был идти на Петроград! Вот так-то, надеяться на народ!

Штин снова надолго замолчал.

– Я был отозван Ставкой и находился там до прибытия туда Крыленко «со товарищи», а когда всё развалилось, я вернулся в имение, и вот тут-то меня ждала встреча с народом! Усадьба была сожжена, могилы моих мама́ и папа́ поруганы – разрыты, и кости разбросаны… И это при том, что мама́ построила больницу, а папа́, хотя и по учебникам, учил крестьян агротехническому делу… а в Брянске на толкучке я увидел нашу мебель, свой секретер и картины без рам, позолоченные рамы продавали отдельно, продавцов я знал в лицо, это были наши дворовые… Хорошо, что они меня не узнали! А что вы улыбаетесь, Мишель?

Сорокин смутился:

– Я думаю, что, может быть, мальчишке повезло?

Штин остановился и уставился на него. Михаил Капитонович смутился ещё больше и промолчал, но тут же вспомнил:

– Журналист Ива́нов хочет встретиться с вами, чтобы написать статью о деле с хунхузами.

– Слышал о нём, но не имею чести быть лично знакомым. Думаю, что этого делать пока не следует, хунхузов много, кто-нибудь пожелает отомстить, и снова будут жертвы. Мы сделали своё дело, и баста, до следующего раза. Думаю – так!

Михаил Капитонович торопился в ресторанчик «Таврида», располагавшийся недалеко от набережной, чтобы встретиться с Вяземским и Суламанидзе. Он шёл и вспоминал только что закончившийся разговор со Штином.

«Почему он стал говорить о Распутине? – думал Михаил Капитонович. – Какая связь? Потом сам сказал, что никакой! И вдруг вспомнил про Ли Чуньминя, а тут какая связь?.. С графом Келлером понятно, тот не поддержал отречения, а солдаты не поддержали его… А Янко не поддержал Штина? Так, что ли, получается? А в 16-м в центре гнева в Петрограде оказался Распутин, из народа, так? Тут вроде сходится… А – Ли Чуньминь?» Здесь у Михаила Капитоновича не сходилось.

Он шёл и обмахивался шляпой. Последние дни стояла жаркая погода и не было дождей, поэтому мостовые были сухие и ветер поднимал столбы пыли, они завихривались и серым слоем оседали на зелени. Михаил Капитонович мельком глянул на шляпу и с неудовольствием отметил, что тулья у полей пропиталась потом и на ленте появилась тонкая серая неопрятная полоска. У него проскочила мысль, что это, должно быть, нестрашно, потому что при желании ленту можно заменить, но было неприятно, потому что шляпа всё же была новая, красивая, и её было жалко.

Он почти бежал по Участковой, он не любил опаздывать, и впереди показалась вывеска и крыльцо ресторана «Лотос», в котором они обедали с Ивановым и где он не был после его смерти. Он свернул на Сквозную, пересёк Новоторговую и, когда уже подходил к Китайской, вдруг увидел две знакомые женские фигуры. Он узнал их – это были Юля и Леля, и они шли в том же направлении. Михаил Капитонович в нерешительности замедлил шаг, он не знал, что делать: если обгонять, то надо или сделать вид, что не заметил, или остановиться и поздороваться. Ему не захотелось ни того ни другого. Леля ему положительно нравилась, он это понял за прошедшие дни. Он был не прочь с ней увидеться, но не знал как – как сделать так, чтобы увидеться, вроде бы невзначай, но так, чтобы он был к этому готов и чтобы при этом никого не было. Он был уверен, что сможет объясниться по поводу своего поведения в то воскресенье, в конце концов, он занятой человек и мало ли о чём он был вынужден думать, ведь… он же служит в полиции. Мысль о полиции совсем остановила Михаила Капитоновича, и он задумался. Вдруг в голове вспыхнула другая мысль, которая показалась ему неприятной: «Почему когда я увидел Лелю, то подумал про полицию, а не подумал про Элеонору?»

Он повернулся в обратную сторону; вернулся на Новоторговую и пошёл по ней. В жизни у Михаила Капитоновича было всего две женщины, но они были не в счёт – это были полячки. Это было удивительно – за полячками не надо было ухаживать и добиваться их, всего-то надо было предложить деньги. И не нужны были публичные дома. Офицеры в его полку даже шутили, что полякам вовсе не нужны публичные дома. Эти полячки не могли быть включены в реестр мужских побед Сорокина.

«Я ничего не написал Элеоноре про Гражданскую войну!»

То письмо, которое он начал в поезде, он закончил через три дня, когда вернулся с разъезда, но ничего не написал из того, о чём просила Элеонора, а надо написать, ведь она ждёт. Но что писать, он пока не решил.

Детство Михаила Капитоновича кончилось, как только он поступил в военное училище. Младший брат Ваня им гордился, мать не знала, куда себя деть, и ломала руки; патриотически и державно настроенный отец молчал и сопел, а в зеркало Михаил Капитонович видел, как он крестил его в спину и прижимал к себе мать. Война началась ещё по дороге: во время недельной стоянки на станции взбунтовалась маршевая рота и офицеры и солдаты стреляли. В марте он попал на настоящую войну в артиллерийский дивизион пехотного полка, занимавшего позиции на левом фланге Западного фронта, на самом стыке с Юго-Западном. Полк был боевой, с любимым командиром, ходил в атаки, оборонялся, его дивизиону трёхдюймовых пушек не один раз приходилось отбиваться от противника в рукопашной, но в ноябре 1917 года солдаты дезертировали. В декабре Михаил Капитонович оказался в Москве в самый разгар восстания. Он ещё не осознавал, что это такое, и всеми силами рвался в Омск. Ему повезло, и в феврале 1918 года он обнял родителей и брата. Потом было отступление, эшелон, беженцы, встреча с Элеонорой, потеря её и вот – Харбин. Что писать о Гражданской войне? Думая об этом, Михаил Капитонович дошёл до Коммерческой, повернул налево, пересёк Китайскую и услышал за спиной:

– Михаил Капитонович!

Он вздрогнул и обернулся – к нему навстречу шли Юля и Леля. Юля улыбалась широко и очень приветливо и сказала неожиданное:

– Вы, Мишель, идите, а нам ещё надо заглянуть к портнихе, это недалеко!

Леля на Сорокина не смотрела, она всё время смотрела по сторонам, и он вздохнул.

– Ну что вы, Миша, правда, мы недолго! – сказала Юля, и они пошли.

Михаил Капитонович остался стоять, он был в недоумении: «А разве они знают, куда я иду?»