стороны в сторону. Белёсые лица Варвары и Якова, расплывающиеся в смазанные пятна тошнотворно-телесного цвета.

И кремово-бурая масса, заполняющая собою весь пол.

БУМ!

От резкого металлического лязга горло вновь обожгло желчью. И приютская, так и не открыв глаз, отползла назад, пока не наткнулась позвоночником на холодную стену.

Топот. Он последовал за ударом. Он стал отдаваться глухой болью в висках. Маришка ещё сильнее стиснула голову, казалось, ещё немного – и та треснет.

– Во… – Варварин возглас потонул в её же собственном визге.

Вокруг всё зашуршало, задвигалось. Послышалась возня, сдавленные рычания. И Маришка спрятала лицо в коленях, чувствуя, как натянувшийся подол становится тёплым и мокрым.

– Не пег'еживай, – Настя улыбается своей мечтательной белозубой улыбкой. Её волосы коротко-коротко стрижены. Она легонько гладит Маришку по спине. – Никто больше не станет тебя обижать. Я не дам.

– Лгунья! – Маришка проревела это себе в колени, всё тем же не принадлежащим ей низким, каким-то утробным голосом.

А рядом визжала Варвара. И крики её то и дело сменялись короткими всхлипами. Она рыдала и вопила. Вопила и рыдала.

Маришка разлепила глаза и тут же сощурилась от резкой смены темноты и света. А когда снова открыла, всем, что она сумела различить в пляске силуэтов, смазанных стоящими в глазах слезами, было Варварино лицо. И перекосившая его гримаса ужаса. Рот, широко раззявленный, выдавал звуки такой невозможной высоты, что Маришка глохла. Варварины крики было нестерпимо слушать. Совсем невозможно.

Они сводили с ума.

Без раздумий Маришка лягнула погодку, и остриё каблука врезалось той в бедро.

И та взвизгнула снова. Но на этот раз коротко.

– Да заткнись ты уже! – еле слышно прошипела Маришка.

Настя отрывает глаза от тетради, где старательным округлым почерком выводила буквы с завитушками – никто, кроме неё, в приюте так не делал, никто в здравом уме не стал бы сирот учить развешивать вензеля на «а» и на «н», и на «д»…

– Что? – шепчет она. – Где ошибка?

– Да вот же, – Маришка произнесла это прежде, чем осознала, что снова сидит в тускло освещённом подвале. И рука, тянущаяся к Настиной тетради, так и зависла в воздухе.

– Идёмте! – этот голос был в их комнате новым.

Голос был бесспорно знаком Маришке, но, казалось, она не слышала его целую вечность. Она сморгнула слёзы.

Над полулежащим господином учителем нависла щуплая Володина фигура.

«Откуда он взялся здесь?»

– Весьма полезная это способность – уметь появляться в нужном месте в нужное вг'емя, – Настя косится на скалящего зубы Володю. – Я бы сказала, самая полезная из всех, какие Всевышние могут даг'овать.

Приютская снова моргнула, и Настина коротко стриженная голова растворилась в воздухе, снова уступая место жуткой комнате. Варваре, Якову и Володе.

Все трое будто окаменели. Не двигались.

И Маришка никак не могла сообразить, что именно в представшей перед ней картине было не так. Хотя дело было, наверное, в том, что не так было совершенно всё.

Застывший, скрюченный учитель. Застывший над ним цыганский мальчишка. Застывшая в немом вопле Варвара. И топор.

Топор был сжат в Володиных руках. Его лезвие, местами тёмное, отвратительно блестевшее бурыми бликами, упиралось в половицу у Володиных башмаков.

– Ты убил его?

Слова сорвались с Маришкиных губ прежде, чем она осознала суть собственного вопроса.

Володя резко вскинул голову. И всё вокруг разом оттаяло.

Паутина

– Я совершил кое-что совсем дурное, дадо…

Омнибус, угнанный с тройку лет назад, выкрашенный в пёстрые – красный и зелёный – цвета, бросает тень на лицо Вилоша. Загораживает от него далёкий, словно детский кулич из речного песка, город. Его дыхание рваное, спина и плечи ходят ходуном. Он долго бежал.

– Александро говорит, есть в жизни такие деяния, которые способны изменить её раз и навсегда, – отец медлит с ответом, и, чуть отдышавшись, Вилош решается продолжить: – Я совершил кое-что очень… очень дурное. Ту ман шунэ´са?[3]

Дадо молчит, не смотрит на него. Он глядит на фургон омнибуса долго-долго. А затем произносит:

– Он не прав, чáворо[4].

– Что?

– Все деяния, которые ты когда-то совершал и ещё совершишь, меняют жизнь. Нет никаких особых. Все они, все до единого, запомни это, чáворо, хорошо?

– Аи[5], – Вилош опускает глаза. Смотреть на дадо стыдно.

– А теперь поднимайся, Вилош, тебе надобно уходить.

– Они придут за нами, дадо?

– Они придут за нами, аи.

Темень и тишь – вот два верных его спутника. Удача – подруга капризная: захочет придёт, захочет – нет. Хотя обыкновенно она была к нему благосклонна.

Но, видно, Володя, так расточительно раньше купался в её дарах, что исчерпал их все. Без остатка.

– Почему ты оставил его, идиот?!

Варвара всегда раздражала его. Слишком самоуверенная, слишком громкая. Ничего в ней не было особенного, кроме смазливого лица. Ничего, что позволяло бы ей себя так вести. Другое дело – он сам. Свой авторитет Володя заслужил кропотливым трудом. Воровством и угрозами. Он рисковал, подставлял спину новым и новым шрамам от учительских розог. Заплатил свою цену.

А что сделала она?

– Закрой рот, – бросил Володя, осторожно ступая по визгливому паркету.

Темнота ослепляла. Темень и тишь – раньше они были на его стороне. Но только не здесь, не теперь.

Коридор впереди был пуст настолько, насколько хватало зрения.

– Нам нужно вернуться!

– Нам нужно, чтобы ты закрыла рот.

На деле она была права. Не стоило оставлять топор. Хотя он чудесно смотрелся теперь между Анфисиных зенок. Но правда сами они снова сейчас были безоружными. Но ведь и в усадьбе не должно было остаться никого, кто был бы для них угрозой. Ежели только домоприслужники не озаботились ещё парочкой тузов в рукаве.

Володя оглянулся на неровно идущую следом Маришку. Он чувствовал, как холодны её пальцы, зажатые в его собственных. Девчонку приходилось силком тащить за собой. Взгляд опустел, а лицо казалось кукольным, неживым. Она явно была не в себе – что ж, это, как он полагал, было ничего. После того-то, что пришлось увидеть. Приютский лишь надеялся, что со временем Маришка Ковальчик вернётся в прежнее своё состояние. А не то жаль будет… она казалась ему такой хорошенькой. Она ему нравилась.

Всё же ступать надобно было осторожно. Каждый неверный шаг, ошибочный перенос веса – и пол скрипел громко, надсадно. Мог выдать их, вплоть до точного местонахождения, ежели противник был достаточно смекалист.

Противник… Володя не знал, кто ещё остался в этом доме. Учитель… уже нет. Смотритель – тот остался лежать на полу в подвалах подле самого Якова. Анфиса…

Володиных губ коснулась