– Жизнь того парня – моя вина. А ты «живца»! – укоризненно говорю ему.

– М-да! Обрадовался я – «язык» же! Разведбат не смог, а я смог! Наказал ты меня за гордыню.

Молчим. Он не говорит. Я подавно! Виновным себя не считаю. Чуть-чуть только.

– И что делать? Зла на тебя нет. Но прилюдно бить командира как-то не принято. За это штрафная рота.

– А мы где? В гвардии? Готов, так же прилюдно, извиниться. И даже позволить себя избить. Тоже прилюдно.

– Да на хрена? Чушь всё это! Пошли, довольно прохлаждаться. Дел невпроворот.

– Мир? – протянул ему руку.

Он поднял палец, но руку сжал:

– Должен будешь. Полковника немецкого!

– Губа-то не треснет?

– Не треснет! Она у меня прочная. Надоела мне эта штрафная история. В гвардию хочу. В егеря! Очки надо зарабатывать!

Меня даже передёрнуло.

– В егеря?

– Да! А туда кого попало не берут. Уже три рапорта подал. Чем я не командир штурмовой роты егерей?

– Их не распустили?

– Очумел, что ли?

– Так их командир вроде как погиб.

– И чё? Зато остальные – гвардия гвардии! Ты их форму видел?

– Видел.

– Да ты что? Когда?

– Летом.

– Да ты что? Они же как раз летом, в Воронеже, эсэс на лоскуты распускали. Там ещё сам Медведь командовал. А ты его не видел?

– Видел.

– Какой он? – ротный стал похож на мальчишку, которому рассказывали про северного оленя. «Так вот ты какой, северный олень!»

– Обыкновенный. Как я, – пожал я плечами.

Ротный долго смотрел на меня, тряхнул чубом, вздохнул:

– А я тут с отребьем разным вожусь, пока люди бьются, как герои. Ие-ех! Пошли, ладно! Вернёмся к нашим баранам.

– Со мной, например.

– Что? Что «с тобой»?

– С отребьем.

– А кто ты есть? Залёт за залётом! Как будто и не хочешь из «Шурочки» выбраться.

– Согласен. Есть такое дело, – вздохнув, кивнул я.

– Не хочешь выбраться? – удивился ротный.

– Я про залёты.

– А-а! А то я уж хотел удивиться. Вот, знакомьтесь – капитан Киркин, боец Кенобев. Тот самый.

Киркин, небольшой, как и ротный, живенький, весь такой неприметный, весь такой без отличий, взглянул ты на него, отвернулся – забыл. Истинный разведчик. Протянул руку, крепко пожал мою.

– Извини, не было возможности отмыться.

– Видел твою работу. Неаккуратно!

– Знаю. Спешил сильно. Проикал я парня.

Смотрит на меня. Принимает какое-то решение, спрашивает у ротного:

– Отдай!

– Не, – мотает головой ротный. – Приказ о снятии давай. И забирай совсем!

– Дай, на время. Ящик тушёнки.

– В аренду? – смеюсь я.

– В порядок себя приведи, боец, смотреть противно! – цыкает на меня ротный, потом обратно разведчику: – Три ящика. В сутки! И «вальтер», и «дегтярь» – сразу.

– А губа-то не треснет?

– Не треснет! Она у меня прочная. Или жди решения трибунала, потом добивайся приказа. Или на моих условиях.

– Я вам что, конь? – офигеваю я.

– Ты ещё здесь? – хором удивляются командиры.

– Уже нет, – вздыхаю я и плетусь умываться. Кому – война, а кому – бизнес. Но три ящика – слишком! Ладно, сторгуются на три ящиках за два дня. И два автомата сверху. Ха! Угадал! Но один МР-40. Вот ротный жучило! С разведчиков немцев, порезанных мной, уже взял же три автомата!

Понял, понял! Бреюсь и не лезу в чужой монастырь.

Ползём. Я – первый. За мной – пятеро. У меня МР-40. Тот самый, что уплачен за мой лизинг. Тьфу, слово какое противное! Ползу споро, но змейкой. Прутики не втыкаю, Киркин говорит, чтобы не терять времени. Ползут по моей «колее». Без происшествий проходим мины. Доползаем до обломков здания. Принюхиваюсь – людей не чувствую. Опасность – чую. Людей – нет. Заглядываю – понятно. Торчит задник 203-мм «поросёнка». Поэтому людьми и не пахнет. Киркин психует. Ползу мимо уже мёртвого снаряда. Чтобы позлить разведчиков, плюю в снаряд. Вижу, как они задыхаются. Не ссы, пацаны! Если моя… мой копчик не дёргается от снаряда этого – вам тем более не надо нервничать.

Передовая пройдена. Уже не ползём – перебежками передвигаемся от тени до тени. Я первый. Веду группу, как тот самый проводник-сталкер в игре, ведёт людей через аномалии. Я веду не через аномалии, а через опасность. Чую её, как те самые «грави» и «электры».

Надо искать место для днёвки. Не занятое и не используемое противником днём, но укрытое. И это в разрушенном городе, куда утрамбовали 6-ю армию, покорительницу Парижа, зимой? Найди! Чтобы и тебя не нашли.

Нашёл. Использовал тот же «фокус», что и те самые сталкеры – они укрытия свои за аномалиями прятали, а я за бомбой. Смертоносный груз самолёта своим весом развалил дом, но не взорвался. Так и торчит стабилизатор из обломков брёвен. Дом был богатый. Два этажа: первый – кирпичный, второй – деревянный. Ещё и подвал, над которым и зависла бомба. Теперь стены первого этажа. А внутри сплошной завал из обломков крыши и второго этажа. Залез в подпол, разграбленный, кстати, судя по бардаку в подвале – не один я такой умный. Бомба висит, как люстра конструкции ежанутого скульптора. А, нет, их, ежанатиков, абстракционистами надо называть. Опасности не чую.

Выталкиваю себя наружу, говорю разведчикам:

– Так, мужики, надо следы наши любопытным немцам объяснить. Нужду справляйте на входе. И вонючую мину надо на проходе отложить. Немцы народ не любопытный, но дотошный. Обязательно следы проверят. Красим снег в жёлтый. Надписи не оставляем. Даже матерные.

– Ты уверен, что не рванёт?

– Не рванула же? Почему именно сейчас рванёт? Ты её не трогай. Она и не возбудится.

– Я и не собирался. А дозорного где оставим?

– Нигде. Все в подвал спускаемся. Там другого выхода всё одно нет. Если зажмут – не уйти. Рванём соседку и сразу в рай. На перегруппировку.

Киркин передёргивает плечами. Опять протискиваюсь в узкую щель проломленного пола в подвал. За мной бойцы. Сопят в темноте – не видят ничего. Я и то плохо вижу. Прохожу впритык к бомбе, собой перекрываю к ней дорогу, чтобы кто в темноте не «нашарил» её. Слушаю темноту. По чувству присутствия отсчитываю бойцов. Все, пятеро. Шестой!

– Стоять! – шепчу. – Всем мордой в пол! Быстро!

Передёргиваю затвор. Ещё пять щелчков. И ничего. Куда стрелять? Кто лишний?!