Фостий заглянул в одно из узких окошек, выходящих на улицу, а Оливрия в другое.

— Я никого не вижу, — сказала она, нахмурившись.

— Давай проверим. — Фостий открыл дверь. Звякнул колокольчик.

Ноздри заполнил сильный и резкий запах кож. Фостий махнул рукой, приглашая Оливрию войти. Дверь за ними закрылась.

— Его здесь нет, — разочарованно произнесла Оливрия. Все свечи и лампы в комнатке были погашены; но даже если бы они и горели, Фостию освещение все равно показалось бы слишком тусклым. Рядом с рабочим столом башмачника на стене на колышках аккуратными рядами висели шила, пробойники, молоточки и ножи для обрезания кожи. Из задней комнаты на звук колокольчика так никто и не вышел.

— Может, он заболел, — предположил Фостий, и ему в голову тут же пришла другая мысль: уж не решил ли башмачник, что лучше уморить себя голодом, чем работать дальше. Но вряд ли. Оливрия же сказала, что он васпураканин, а не фанасиот.

— Вот кусочек пергамента, — показала Оливрия. — Посмотри, не найдутся ли чернила и перо. Я ему оставлю туфлю и записку. — Она щелкнула языком. — Надеюсь, он умеет читать на видесском, хотя не уверена. Он ведь мог просто попросить кого-нибудь написать одно слово на стенке.

— Нашел. — Фостий обнаружил рядом с инструментами глиняную бутылочку с чернилами и гусиное перо. — Уж читать он, во всяком случае, умеет, иначе не держал бы это дома.

— Ты прав. Спасибо. — Оливрия написала пару строк, положила на стол туфлю и длинным сыромятным шнурком привязала к ней кусочек пергамента. — Ну вот. Все в порядке. Если он не умеет читать на видесском, то наверняка знает грамотного соседа. Надеюсь, что он здоров.

По улице прошел осел, с чмоканьем выдирая копыта из уличной грязи.

Животное громко заревело, протестуя против того, что его заставляют ходить по такому болоту.

— А-а, кончай верещать! — рявкнул сидящий на осле мужчина, явно привыкший выслушивать подобные жалобы. Осел заревел вновь, но уже в отдалении от лавки башмачника.

Если не считать ослиного крика, вокруг было совсем тихо, разве что где-то лениво лаяла собака. Оливрия сделала шажок к двери.

— Мне пора возвращаться, — сказала она.

— Подожди.

Оливрия удивленно приподняла бровь. Фостий обнял ее и приблизил свое лицо к лицу девушки. Но их губы не успели соприкоснуться, потому что она слегка отстранилась и прошептала:

— Ты уверен?

В полумраке комнатушки зрачки у нее стали огромными. Фостий не совсем понял смысл ее вопроса, но ответ у него в любом случае был только один:

— Да, уверен.

— Что ж, хорошо. — Теперь и она поцеловала его.

Последний раз, всего на мгновение, она нерешительно замерла лишь однажды, когда его ладонь опустилась на упругую мягкость ее груди, но она тут же крепко прижалась к нему. Они опустились на земляной пол лавки башмачника, срывая друг с друга одежду.

Это был обычный и неуклюжий первый раз, подхлестываемый отчаянным страхом того, что кто-нибудь — скорее всего, сам башмачник — войдет и застанет их в самый неподходящий из всех моментов.

— Быстрее! — выдохнула Оливрия.

Фостий постарался закончить все как можно быстрее. Вспоминая потом, он не мог с уверенностью сказать, что удовлетворил ее полностью — уж больно быстро все завершилось. Но тогда он об этом не задумывался. Его губы скользнули от ее грудей вниз, к круглой плоскости живота, а рука Оливрии ласкала его. Оливрия лежала на своей смятой одежде, и когда Фостий лег на нее, между их телами оказался край платья. Приподнявшись на локте, Фостий отбросил его и снова поцеловал Оливрию, входя в нее.

Закончив, он присел на корточки, воспринимая весь мир как сплошное блаженство.

— Одевайся, недоумок, — прошипела Оливрия, спустив его с небес на землю.

Они торопливо оделись и потратили еще минуту-другую, очищая друг другу одежду от пыли и грязи. Потом Оливрия поскребла ногой пол и утоптала его, маскируя оставленные ими следы.

— У тебя локоть грязный, — заметила она, еще раз осмотрев Фостия.

По-кошачьи лизнув кончик пальца, она вытерла ему локоть.

Фостий придержал для нее дверь, и они почти выпрыгнули из мастерской башмачника.

— И что теперь? — спросил Фостий, когда они оказались на улице.

— Даже не знаю, — отозвалась Оливрия после короткой паузы. — Мне надо подумать. — Ее голос был спокойным, почти равнодушным, словно вместе с туфлей она оставила у башмачника все свое озорство. — Я и не… думала, что решусь на такое.

Фостию еще не доводилось видеть ее растерянной, и он не знал, как себя вести в подобной ситуации.

— Я тоже не думал. — Он знал, что у него на лице сейчас дурацкая ухмылка, но ничего не мог с собой поделать. — Но я рад, что это произошло.

— Конечно, рад! — Оливрия сверкнула глазами. — Мужики всегда этому радуются. — Потом она немного смягчилась и на мгновение коснулась его руки. — Я вообще-то не сержусь по-настоящему. Посмотрим, что будет дальше, вот и все.

Фостий-то знал, чего ему хотелось в будущем, но у него хватило ума понять, что откровенное признание сделает осуществление его желаний менее вероятным.

Поэтому он сказал:

— Плоть трудно игнорировать.

— Разве? — Оливрия оглянулась на лавку башмачника. — Если мы… словом, если мы надумаем сделать это снова, то нам стоит поискать местечко получше. У меня каждую секунду сердце в пятки проваливалось.

— Знаю. У меня тоже. — И все же страх им не помешал. Подобно Оливрии, Фостий знал, что ему тоже предстоят напряженные размышления. По всем фанасиотским стандартам они только что совершили серьезнейший грех, однако Фостий себя грешником не ощущал. Как раз наоборот — он ощущал расслабленность и счастье и был готов встретить все, что обрушит на него мир.

Оливрия, должно быть, извлекла мысль прямо из его головы, потому что сказала:

— Можешь не тревожиться насчет ребенка, пока луна не пройдет все фазы.

Эта фраза отрезвила Фостия. Ему самому не надо беспокоиться о возможной беременности, но если у Оливрии начнет расти живот, то что сделает Ливаний? Он может заставить их пожениться, если такой брак укладывается в его планы. Но если нет… Он может повести себя подобно любому разгневанному отцу и избить Фостия до полусмерти, а то и вовсе убить. Или отдать его в руки церковников.

Фанасиотские священники весьма косо поглядывали на плотские утехи. Они могли придумать ему такое наказание, которое заставило бы Фостия пожалеть о том, что Ливаний не разобрался с ним сам, — к тому же оно получит одобрение почти всех горожан, что лишь добавит Фостию унижения.

— Что бы ни случилось дальше, я позабочусь о тебе, — сказал он наконец.

— И как ты предполагаешь это сделать? — поинтересовалась она с трезвой женской практичностью. — Ты даже о себе позаботиться не можешь.