и в решающий момент прибег к консультации с видными и авторитетными представителями знати, разделив с ними ответственность за вырабатываемый стратегический курс.

Секретный комитет заслушал меморандум, зачитанный К. В. Нессельроде и выражавший точку зрения царя (иного мнения вице-канцлер не имел), и обсудил «плоды размышлений некоторых лиц, осведомленных в Восточной вопросе». Нессельроде начал с фразы: конечно, если водрузить крест на храм Святой Софии, подвижников богоугодного дела осенит вечная слава. Но спешить с этим не следует, ибо «сохранение Турции более выгодно, чем вредно действительным интересам России… никакой другой порядок вещей, который займет ее место, не возместит нам выгоды иметь соседом государство слабое, постоянно угрожаемое революционными стремлениями своих вассалов и вынужденное успешною войною подчиниться воле победителя». Д. В. Дашков присоединился к мнению, выразив убежденность в территориальной насыщенности России. Стране «нужны не новые приобретения, не распространение пределов, но безопасность оных и распространение ее влияния между соседственными народами, чего она удобнее достигнуть может, продлив существование Оттоманской империи на известных условиях» (желательно, ее подчинения)[446]. В принятом единогласно решении комитет разделил указанную точку зрения, предопределив стратегический курс в восточных делах на обозримое будущее. Сие означало отказ от территориальной экспансии на Балканах и переход к усилиям по упрочению свого влияния в регионе. Собравшиеся на совет сознавали: еще один шаг, и Россия окажется в изоляции, и что еще хуже – столкнется с союзниками. Идти на риск европейской войны они не желали.

Отказавшись от утверждения в регионе, опираясь на грубую силу, царизм вступил на извилистую и обрывистую тропу маневрирования и противоборства с Лондоном и Веной. В выигрыше остались балканские народы, занятые укреплением своей государственности и успешно обучавшиеся использовать, к выгоде для себя, соперничество и противоречия между «великими».

* * *

Император Николай был в восторге от подписанного мира. Льстецы от дипломатии в лице Ливена и Матусевича курили ему фимиам: «Европа с Англией во главе склонится перед решением, которое соизволит принять император». Обессиленная Турция превратится в послушного сателлита. По словам Ливена, «если Оттоманскую империю и сохранить, мы без опасения можем навязать ей все условия, которые требуют наши интересы, наша честь, наша торговля и абсолютная необходимость утвердить наше преобладание в Леванте»[447].

Не ведали тогда обитатели Зимнего дворца, какие сюрпризы преподнесет им следующее десятилетие! Держава султанов стала полем столкновений, в которых у соперников царизма оказались все преимущества – экономическое преобладание, широкий выбор промышленных товаров, свободные капиталы, морская мощь, идеологический багаж в богатом ассортименте для вооружения им поднимающейся балканской буржуазии, возможность заигрывания с турецкими реформаторами. Самодержавие еще не отдавало себе отчета в том, что зреющие в регионе силы ему не опора и представляют они слои общества, ориентирующиеся на Запад. А пока что и Петербург, и Лондон, и Вена рассматривали Адрианопольский трактат с точки зрения своих непосредственных выгод или потерь, и все обнаружили историческую близорукость. В Австрии его восприняли кисло, но протестовать канцлер К. Меттерних не решился и прислал требуемые поздравления, действуя по поговорке – «могло быть и хуже». Французский министр-президент Ж. Полиньяк расценил условия мира как «снисходительные»[448]. Резко и раздраженно встретили договор в Лондоне – как кабинет, так и парламент и пресса. Смысл газетных высказываний, по словам ХА. Ливена, сводился к тому, что «султану будет оставлена видимость самостоятельного существования». Но отсутствие союзников и наличие лишь дипломатических средств воздействия, доказавших свою неэффективность, склоняли к осторожности. В свою очередь Петербург демонстрировал готовность к компромиссу и достижению согласия по болезненному вопросу о статусе Греции. Оставалось сделать последний аккорд в адрианопольском урегулировании.

Положение в самой стране после торжества революции сложилось тяжелейшее. Хозяйственное разорение сопровождалось политическими разборками, соперничеством разных группировок, бонапартистскими замашками бывших полевых командиров. Шла борьба за власть между крупными землевладельцами и торговой и судовладельческой буржуазией. Консулы России, Великобритании и Франции поощряли «своих греков»; лившиеся потоком из Петербурга предостережения против конституционализма, либерализма и демагогии, или, выражаясь словами К. В. Нессельроде, против порядка вещей, который «ежеминутно угрожал бы обратить эту страну в позорище смут, революционных попыток и преступлений»[449], производили эффект, обратный желаемому, ослабляя так называемую «русскую партию», возглавляемую И. А. Каподистрией, покинувшим свое швейцарское уединении. В 1827 году он был избран президентом Греции, но в 1831 году пал жертвой покушения, что свидетельствовало о степени внутренней напряженности в стране.

На этом тревожном фоне дипломатия трех держав, преодолевая разногласия, вырабатывала статус создаваемого государства. Решение сделать его независимым[450] играло на руку Великобритании, Россия теряла право покровительства над ним. Все три покровителя высказались в пользу установления в Греции монархического строя. Поиска кандидата на трон в Афинах сперва не ладились, претендентов отпугивало мятежное состояние страны. Наконец всплыла кандидатура 17-летнего принца Оттона Виттельсбаха, за которого хлопотал отец, баварский король Людвиг, убежденный филэллин. Возражений она не вызвала, юноша не принадлежал к крупным правящим династиям, и, стало быть, не возникало опасений усиления влияния какого-либо двора по родственной линии.

В конвенции от 6 мая 1832 года упоминалось о выработке в дальнейшем греческой конституции. И Ливен, и Матусевич уверяли Николая I, что не следует пугаться самого слова и что употреблено оно для обозначения государственного устройства и ничего подрывного в себе не несет[451]. Царь настаивал на том, чтобы Оттон принял православие как господствующую среди его подданных религию. Воплощением в жизнь угодного православию дела занялась необычная для подобной миссии троица: лютеранин Х. А. Ливен, католик A. A. Матусевич и приверженец совсем редкой в России англиканской церкви К. В. Нессельроде. Радели они, видимо, без души, больше суетились, и Оттон не покинул лоно католичества. Впоследствии, когда король возмужал, он превратился в деспота, чуждого культуре и традициям народа, принявшего его как суверена.

Вскоре царским сановникам пришлось убедиться, как трудно тягаться в Греции с Великобританией на равных, не опираясь на право покровительства. При отплытии российской эскадры из Эгейского моря Оттон не соизволил дать прощальную аудиенцию ее флагману контр-адмиралу П. Рикорду. Мальчишка-король выслал на встречу своего адъютанта. С. С. Татищев писал о настроениях в российских сферах: «Разочарование было полное. Та самая Греция, которая должна была дополнить систему политического преобладания нашего на Востоке, оказалась державою не только нам недружественною, но и прямо враждебною»[452]. Первый опыт создания на Балканах независимого государства нанес России серьезный ущерб, в нем прочно утвердилась Великобритания.

Страна эллинов выступала своего рода белой вороной в стае молодых христианских государств, все прочие опирались и ориентировались на Россию. Балканы вступили в полосу возрождения – подъема экономики, общественной жизни и культуры.

Глава VI

Заря Адрианопольского мира над Балканами