нашлось волонтеров для участия в крестовом походе и в Вене, там еще не угасла память о четырех опустошительных и кровопролитных войнах.

Июльская революция войны дворцам не объявляла. Настало время, когда на смену потомкам древних родов к власти приходили обладатели толстых кошельков. Николай Павлович, считавший, что на троне можно восседать только по милости божьей, а не по воле улицы, оказался в одиночестве, ему оставалось поддаться на уговоры К. В. Нессельроде и признать новый парижский режим. Каких душевных мук это ему стоило, видно из записки вице-канцлеру: «Сдаюсь на Ваши усилия, но призываю небо в свидетели, что сделано это и останется против моей совести». Он продолжал третировать выскочку. Вместо полагавшегося между монархами обращения «Брат мой» он написал обидное «Добрый друг». Задетый явным пренебрежением Луи Филипп заметил, что император всероссийский скорее отрежет себе руку, чем начертает надлежащие слова.

Король-буржуа прошел в своей жизни огонь и воду. В молодости он вслед за своим отцом примкнул к Французской революции, принял фамилию Эгалитэ (Равенство), служил в ее армии офицером, дезертировал в страхе перед якобинской диктатурой, испытал мытарства эмиграции, добравшись до Соединенных Штатов Америки. Луи Филипп сделал все, чтобы 1830 год не повторил 1793-й[462]. Бывший гражданин Эгалитэ умел терпеть и проглотил нанесенную ему обиду, но что продолжавшееся 18 лет третирование его особы царем наносило большой ущерб отношениям двух стран, не вызывает сомнения. Маниакальная ненависть Николая I к выскочке на престоле преграждала путь к партнерству Петербурга и Парижа и заставляла обитателя Тюильри особо ценить дружбу с Великобританией. Кабинету ее величества оставалось лишь благословлять принципиальность Николая Павловича, а то ведь союз Петербурга и Парижа мог перетасовать баланс сил Европе в свою пользу.

Июльская монархия объявила, что собирается соблюдать все условия Венской системы договоров, и не поощряла реваншистские круги в стране. На самодержца все это не действовало. Испытания победой царь не выдержал, голова его закружилась от успеха, присущая его натуре самоуверенность затмила такие полезные для государственного мужа качества, как реализм, осторожность, взвешенность в суждениях, умение смиряться с неизбежным. Николай Павлович, по сути дела, толкал орлеанистский режим в объятия Джона Буля. А возродившаяся из пепла поражения Франция представляла немалую величину, и у нее были очаги напряженности в сношениях с владычицей морей. В Лондоне косо смотрели на покровительство Тюильри египетскому правителю Мухаммеду Али, на завоевание Алжира, на попытку Луи Филиппа поживиться при разграничении между Нидерландами и родившимся Бельгийским королевством. Глава Форин-офис обошелся тогда с французами откровенно грубо, заявив, что им не удастся оттягать в свою пользу даже капустной грядки. Британцам удалось пристроить на престол в Брюсселе члена своей королевской фамилии Леопольда Саксен-Кобургского. Луи Филиппу пришлось удовольствоваться тем, что он отдал свою дочь в супруги новому монарху. Брак выдался счастливым, и потомки пары до сих пор царствуют в Бельгии.

Было бы неверно приписывать англо-французское сближение 1830-х годов, первое «сердечное согласие», Антанту, исключительно тому остракизму, которому Николай подвергал обитателя Тюильрийского дворца. Всякое слабое правительство во Франции – а таковым являлся орлеанистский режим – нуждалось в добрых отношениях с Альбионом. Приступать к созданию второй колониальной империи, после того как Наполеон растерял остатки первой, можно было только с санкции владычицы морей, хотя бы молчаливой, так что существовали мощные факторы, толкавшие «морские державы» к сближению. В том же направлении действовал Николай Павлович, когда с упрямством носорога портил отношения с Францией. А в образовавшуюся брешь проникала габсбургская дипломатия. Меттерних, в отличие от своих преемников, не выдвигал Турции территориальных претензий, а самодержец после подписанных в Адрианополе соглашений сдал в архив свою наступательную политику на Балканах. Открылось поле для сотрудничества по охране общественных устоев от шашней революционеров.

Меттерних быстро убедился, что парижские «узурпаторы» и не думают посягать на Венскую систему договоров, ведут себя сдержанно и благоразумно, а царизм занялся подавлением своих польских подданных. Двинуться с мечом на Галлию не было ни смысла, ни возможности. Российско-австрийское сотрудничество вылилось, если не считать обмена полицейскими доносами о кознях злоумышленников, в род душевного альянса.

Самодержавию пришлось сражаться с гидрой революции не на Сене, а на Висле. Восстание удалось подавить мерами крутыми и быстрыми. Польский сейм своим постановлением низложил Николая с престола. После этого ни одна держава не выступила в защиту повстанцев.

На этом европейском фоне происходила растянувшаяся на Балканах на четверть века англо-российская дипломатическая дуэль, завершившаяся Крымской войной.

* * *

Охранительные функции на континенте царь Николай собирался сочетать с подчинением ослабленной Османской империи своему влиянию. И как венец всего, виделся ее развал под грузом внутренних центробежных сил без какого-либо вмешательства извне. И тогда станет возможно, не опасаясь упреков и противодействия, призвать Европу к заполнению вакуума, разделу ее остатков на сферы влияния. При этом упускалось из виду, что в еще живой Турецкой державе предстоит иметь дело с сильными, обладавшими большими средствами воздействия соперниками. Царь взял на себя заботу о наследстве «больного человека», как стали именовать Османскую империю, и вообразил, что к этому делу можно привлечь партнеров, которые смерти «больного» не желали и собирались выступить в роли его лекаря. После нанесенного в Адрианополе удара власти султана никто не верил в искренность клятв самодержца, что он не подталкивает Османскую империю к гибели. Затишья в восточных делах не наступило. Неприятности обрушились, как всегда, неожиданно. Осенью 1831 года разразился конфликт между султаном и правителем Египта Мухаммедом Али, который остался недоволен полученным за участие в борьбе против греческой революции вознаграждением. Его войска заняли Сирию. В сентябре 1832 года армия под командованием сына паши Ибрагима преодолела горный хребет Тавр и вступила в Малую Азию. 11 декабря великий везир потерпел поражение в битве при Конье. В Константинополе началась паника, и восточный вопрос вновь встал на повестку дня концерта держав.

Турки метнулись за помощью в Лондон. Их встретили приветливо, но к немедленному отклику на поступившую просьбу о поддержке адресаты не были готовы. Крутой разворот событий на востоке застал Форин-офис врасплох. Правительство было занято внутренними делами – проведением в 1832 году парламентской реформы, значительно расширившей круг избирателей. В вигийском (либеральном) кабинете пост министра иностранных дел занял виконт Генри Джон Пальмерстон, который вплоть до 1865 года играл видную роль в определении и претворении в жизнь внешнеполитического курса страны.

После Адрианополя турецкие дела находились, с британской точки зрения, в неутешительном состоянии. В Форин-офис никак не могли решить, впала ли уже держава султана в состояние комы, или у нее сохранились шансы на выживание. И не пора ли переориентироваться