— Постойте, — попросил офицер, — перед расстрелом…

— У нас так не заведено, — ответил Бондаренко, встав на месте и развернувшись, — последних просьб не исполняем.

Такая быстрота правосудия не удивила Муца. Председатель — из тех людей, что стреляют сразу же, как только достанут из кобуры наган. Без лишних слов. Влет.

— Пить хочется, — сообщил Йозеф. — Дайте снега в рот положить.

Бондаренко промолчал, и рука председателя ревкома не потянулась к кобуре, а потому Муц присел и зачерпнул ладонью небольшую пригоршню. Встал и опустил язык в холодную пыль. Ледяное крошево жгло, вкус оказался пронзительным. Мальчишка-Муц и мужчина-Муц повстречали друг друга, и на миг офицера захлестнуло таким восторгом, что, казалось, не устоять.

Что-то говорил Нековарж. Спрашивал, давно ли пришла телеграмма. Верный ход. Вновь вспомнились холодный мрак войны, железная дорога, шансы выжить… И Муц хотя и знал, что так нужно, однако же ему, едва не перешагнувшему за порог, открылись и неминуемость смерти, и великое чудо жизни, равноценных, не отвергающих друг друга, но, напротив, открывающих друг в друге новые грани, и были смерть и жизнь как шелуха и сердцевина. Смерть придавала жизни наивысшее очарование завершенности, предела, а жизнь, всякая секунда ее, умаляла смерть. И еще понимал Йозеф: хотя сейчас, в единственную секунду эту, он способен постичь откровение, но позже сам же его и отринет с неловкостью, то ли не веря, то ли позабыв, как всё было, и что Анна, Самарин и Балашов, сами того не осознавая, уже стояли на том же пороге.

— Так отчего бы не запросить новых указаний? — обратился к комиссару Нековарж. Сержант неуверенно глянул на офицера, ища поддержки.

— Телеграф сломался, — отрезал Бондаренко.

— А чья работа?

— Немцы делали.

Покачав головой, Нековарж хлопнул себя по ляжке, по очереди оглядывая Йозефа и председателя ревкома.

— Да я бы за полчаса починил!

— Он починил бы, пан комиссар, — заверил Муц.

— С какой это стати? — недоумевал Бондаренко.

Йозеф видел, что это не было проявлением кровожадности — просто устал председатель, спать хотел, и чем скорее расстрел, тем быстрее можно заснуть. К тому же опасался выказать нерешительность перед лицом коллектива.

— Товарищ Бондаренко, — произнес Муц, — революции нужны патроны и снаряды. Среди вас есть раненые. Разумеется, если вы выступите на Язык, то чехов разобьете, но среди ваших солдат будут новые потери, погибнут мирные жители, появятся разрушенные здания и придется тратить боеприпасы.

Мы просим лишь о том, чтобы нам позволили выехать из России через Владивосток, вернуться домой. Признаю, что в Старой Крепости совершено злодейство. Однако приказ отдавал командующий нами капитан Матула. Сатрап и сумасшедший убийца. Готовы доставить вам пленного командующего в обмен на возможность беспрепятственно пройти на восток. Мой товарищ Нековарж починит ваш телеграф, чтобы можно было заручиться согласием руководства.

Комиссар вскинул брови, поджал губы и почесал затылок дулом нагана. Махнул оружием в сторону Муца, глядящего на Нековаржа:

— Вот пущу офицера в расход, а тебя заставлю телеграф чинить.

— Починить-то, конечно, можно было бы… но я тогда не стану, — отказался Нековарж.

— Ладно, — буркнул комиссар, убирая наган и хлопая в ладоши, чтобы взбодриться и принять решение, — пора провести заседание ревкома.

Пройдя некоторое расстояние, встал в середку стоявших полукругом коммунистов, говоривших по очереди. За пленными приглядывал низкорослый бородатый мужичок в шинели не по росту: молча, не сводя с арестованных парламентеров глаз. Немного погода Бондаренко вернулся, следом брели остальные ревкомовцы.

— Обсудили мы, значит, ваше положение и вот что решили, — начал комиссар.

Все члены ревкома видели большевистский фильм под названием «Зверство», где говорилось о резне в Старой Крепости.

Товарищ Степанов стоял на том, чтобы всех чехов безжалостно перебить за то, как вели себя в фильме.

Товарищ Жемчужин возразил, что некоторые чехи и еврей лейтенант Муц смертоубийство пытались предотвратить.

Товарищ Степанов ответил, что фильм — произведение искусства и что игра актера в роли лейтенанта исказила действительность, в которой не бывает такого, чтоб еврейский офицер пошел против своих же солдат, а его бы за то не хлопнули.

Товарищ Жемчужин возразил: раз образ лейтенанта неправдив, то, может быть, не стоит полагаться и на образы других актеров — откуда знать, делали ли чехи в действительности то, что показано, или нет?

Товарищ Степанов обозвал товарища Жемчужина контрой и клеветником на фильм. Товарищ Титов спросил за капитана Матулу: при эдакой наигранной жестокости — чем не актеришка из буржуазного синематографа? Товарищ Бондаренко сказал: телеграф-то сломан, и неплохо бы, ежели опять заработал. А не починят пленные — так утром с чистой совестью в расход пустим, прежде чем на Язык выйти. Предложение одобрили.

Комиссар провел пленных обратно, к себе в штабной вагон. По дороге Муц чувствовал, что Нековарж беспрестанно на него оглядывался. Делалось неловко. Прежде Муцу доводилось испытывать от Нековаржа уважение и поддержку, но только не благоговение.

— Ну так что? — спросил офицер. — Спасибо, что спас мне жизнь. Отчего ты так смотришь?

— Тебя засняли в фильме!

— Не меня, — поправил Муц. — Я даже не пытался остановить убийства.

— Но по фильму выходит, что пытался, братец, оно нам и на руку!

В поезде Нековаржа под конвоем двух вооруженных красноармейцев отправили чинить телеграф, в комнату за дверью с вывеской «Не входить», предупредив, что чеха ожидает расстрел, если он хоть пальцем тронет книги с секретными кодами.

— Удачи, братец, — напутствовал Муц, и последнее слово отдалось во рту незнакомым вкусом нового лекарства.

— Через полчаса непременно вернусь, братец, вот увидишь! — заверил сержант, скрываясь в тусклом свете, разлитом впереди.

Бондаренко предложил офицеру кресло и позволил устроиться в нескольких саженях от рабочего стола перед дальним окном. Вошел путеец и тотчас вышел, оставив два стакана чаю. Муц обхватил заледеневшими руками чеканный подстаканник. Как там Балашов? Возвращается ли к евнухам в сновидениях былая мужская сила?

Бондаренко согнулся над столешницей, прильнул к стакану, точно обессилел настолько, что не мог поднять. Прихлебывал чай. Откинувшись на спинку стула, выглядел не просто изможденным, но опустошенным. К удивлению офицера, комиссар, несмотря на смущение, заговорил с нескрываемым любопытством.

— Чехи… — произнес Бондаренко, — вечно друг друга готовы поубивать. А зачем? Ты-то, конечно, не из чехов…

— Я гражданин Чехословацкой республики.

— Все в толк не возьму, отчего ваш солдат, Рачанский, своего же офицера прибил. Очень волновался, а товарищ его, Бублик, тот еще сильнее разгорячился, перебивал всё. Не верили, что мы их расстреляем.