— Они были коммунистами, как и вы.

— Ну да, и нам они то же балакали. Случалось, и дело говорили. Но то чехи, а у нас — приказ! Да и говор у них такой, что не разобрать было, что лопочут.

— Вы похоронили расстрелянных?

— Там, на платформе, в хвосте эшелона они.

— У них семьи в Богемии остались.

— У всех семьи.

— Мне придется написать родственникам.

— Всем приходится. Тот солдат, Рачанский, всё твердил об убийстве офицера. То ли похвалы ждал, то ли должности. И всё говорил о том, какой великий революционер пришел в город. Называл его «клинком народной ярости». Кудрявые слова для простого солдата, да нерусского к тому же. Точно заучил где-то. А что, у вас в Языке и впрямь великий революционер объявился?

— Есть беглый каторжник — из образованных, студент. О нем-то Рачанский и говорил.

— Ссыльный?

— Говорит, бежал с каторги за Полярным кругом, с Белых Садов. Зовут Самарин.

Казалось, услышанное ничуть не заинтересовало Бондаренко. Комиссар откинулся назад, балансируя на двух ножках кресла, сомкнув руки на затылке и зевая, рассеянно глядя перед собой. За дверью слышалась работа инструментов по металлу.

— А отчего именно с каторги? — спросил Бондаренко, не глядя на офицера. — Не скупился на краски твой знакомый. В Белых Садах была только одна заключенная, да и та погибла. Так в «Красном Знамени» и написано! — Председатель ревкома поднял газету, лежавшую возле стула на полу, помахал ею перед Муцем и положил на стол. Йозеф почувствовал, как сдавило грудь и как повеяло страшной, близкой угрозой — необъяснимой, крошечной, как игла, и тяжелой, будто гора.

— Может быть, тебя обманули, — продолжал комиссар. — Недавно, несколько месяцев тому назад, советский ученый академик Фролов побывал на воздушном судне в Белых Садах. Ты, должно быть, слыхивал о его экспедиции. Что, нет? — Ободрившись, комиссар нагнулся вперед. — Знаменательное путешествие по Полярному кругу, во имя всего народа, посвященное годовщине Октября. Весь мир следил! Академик Фролов всегда был из наших! Не то что эта гадина из Белых Садов, Апраксин-Апраков. Князь, минералог… На Белых Садах стоял его лагерь, он отправился с экспедицией на Таймыр. Думал, золото найдет, алюминий. Поставил бараки, слуг взял из имения, еще натуралистов с собою привез…

— Так кем же была заключенная?

— Молодая революционерка, бомбистка. Царские палачи дали ее Апраксину-Апракову в употребление.

— В употребление?

— Ну да, на потеху. Буржуазная мораль… И значит, как случилась революция — вот к ним и не подоспели припасы. Там их и нашел академик Фролов. Изголодались, замерзли, умерли и высохли. Что твои мумии…

Муц спросил, как звали заключенную. Бондаренко зашелестел газетой и чуть погодя перевернул страницу:

— Орлова, — сообщил комиссар, — Екатерина Михайловна.

— Товарищ, — вмешался конвоир, — починили!

Офицеру пришлось встать, когда председатель ревкома направился в телеграфную. Муцу удалось перехватить взгляд Нековаржа, мелькнувший за плечами красноармейцев; в обращенном к аппарату сержантском взгляде сквозили радость и приязнь.

Вернулся Бондаренко, принес обрывок бумажной ленты и помахал бумагой перед носом Муца. Подошел. Йозеф дернулся, председатель стиснул офицера в объятиях.

— Победа! — крикнул комиссар и пожал руку. Обернулся и проорал через плечо: — Уведите чеха!

Показался Нековарж в сопровождении часовых. Сержант ухмылялся, Йозеф похлопал товарища по плечам и стиснул руку. Обниматься было не в его правилах.

— Ты гений! — восторгался офицер.

Нековарж пожал плечами и почесал нос.

— Это всё немецкая работа, — произнес чех.

— Товарищ Бондаренко, — произнес офицер, — пожалуйста, телеграфируйте в штаб запрос…

На лице комиссара проступило выражение той самой надежды, что возникла в первую встречу — точно победа Нековаржа над германской технологией убедила председателя ревкома в непобедимости движения, к которому он принадлежал. Однако теперь Муц знал, что надежда обретала очертания лишь на фоне мрачного рока.

— А у нас телеграфист заболел, — сказал Бондаренко, — слег в горячке.

— Сержант Нековарж тоже умеет телеграфировать, — стоял на своем Муц.

— Сообщение требуется зашифровать, — разъяснял комиссар, — вам я коды показать не могу. А кроме меня больше некому. Так что выйдет заминка. От лица русского народа благодарю вас за работу, однако же вас, скорее всего, придется расстрелять, а город возьмут прежде, чем дождемся ответа. Так что придется ждать ответа до заката, а после — выступаем.

Муц глянул на часы. Половина десятого.

— Так у вас же еще часов девять останется, — произнес офицер.

Бондаренко посмотрел на Йозефа ясным взглядом, в котором сквозил призыв к пониманию.

— Мы — путейцы, — произнес комиссар, — и часы у нас выставлены по петроградскому времени. Здесь время бежит вперед на четыре часа. Если от наркомов из штаба Троцкого не будет ответа в течение пяти часов, то вас придется расстрелять, а товарищей ваших — ликвидировать.

— Неужели вам так трудно зашифровать и телеграфировать одну короткую депешу? — недоумевал Муц.

— Но депеше еще дойти надо. Отсюда до штаба — двадцать телеграфных станций, через воюющих всех мастей и расцветок. И разве может такое быть, чтобы ни одна станция не пострадала? Нашито партизаны уж точно должны были белогвардейцам связь в тылу пообрезать, а те, должно быть, в отступлении провода почикали. Но даже если линии уцелели — разве может такое быть, что сообщение телеграфируют в точности так, как было закодировано? Большинство телеграфистов на нашей стороне, даже те, кто под белыми, да только не все! Есть на Урале станция, где дневная смена вывешивает черно-бело-золотой флаг, в память Николая Кровавого, а ночная снимает и вместо прежнего знамени алый стяг вешает. А если сообщение дойдет ни свет ни заря — кто-то должен прочитать его и составить ответ. Да еще обратно телеграфировать, чтобы той же дорожкой прошло.

Муц глянул на Нековаржа.

— Не горюй, братец, — успокоил офицера Нековарж.

Вот и всё, чем мог ободрить Йозефа, а тот понял, что сержанту уже ясно всё, сказанное комиссаром, и что тот уже смирился со смертью. Починка телеграфа оказалась вызовом машине, для постижения которой даже познаний Нековаржа в механике и электричестве и то мало.

Бондаренко по-мальчишески неуклюже подвинул кресло к рабочему столу и нагнулся над кипами телеграфных бланков. Принялся писать, поясняя при этом:

— Я напишу, что вы беретесь до заката представить нам Матулу, живым или мертвым, в обмен за отсроченное наступление и беспрепятственный проход остальных чехов на восток. — Оторвал бланк, поднялся и шагнул в телеграфную. Муц поблагодарил, но Бондаренко не ответил. Закрыл за собой дверь.